Наконец наступает минута, когда папа откладывает в сторону вилку и издает продолжительный крехц, оглядывается по сторонам, как будто только теперь замечает, что он у себя дома и что у него имеется сын и еще какой-то дедушка. Битва окончена, они выиграли еще один день. Момик подскакивает к крану и пьет, пьет воду. Теперь наступает время разговоров и давно надоевших, можно сказать, опостылевших вопросов, но как можно сердиться на того, кто только что чудом спасся от смерти? Момик не сердится и сообщает им, что уроки сделал, что завтра он начнет готовиться к контрольной по Торе и что учитель опять спрашивал, почему родители не разрешают ему поехать вместе со всем классом на экскурсию на гору Фавор (это новый учитель, и он ничего не знает). Тем временем папа поднимается и усаживается за столик в гостиной, расстегивает ремень на брюках, и вся масса его огромного живота мгновенно вырывается на свободу, как водохранилище, прорвавшее плотину, заполняет всю комнату и вытесняет Момика на кухню. Папа протягивает руку и, не глядя, нашаривает настройку приемника. Он всегда делает так. Подождет, пока приемник разогреется, и начинает крутить настройку: Варшава, Берлин, Прага, Лондон, Москва — почти не слушает и крутит дальше: Париж, Бухарест, Будапешт — перескакивает от страны к стране, от города к городу, как будто у него не хватает на них терпения, и только Момик догадывается, что папа каждую минуту ждет сообщения из страны Там, которая должна позвать его наконец к себе, чтобы он возвратился из изгнания, и снова стал королем, и жил во дворце, как ему на самом деле положено, а не так, как он тут, однако его все еще не зовут.
Наконец папа сдается, возвращается к «Голосу Израиля» и слушает репортаж «Из кнессета и его комиссий». Глаза его прикрыты, можно подумать, что он дремлет, но положитесь на него, он все слышит и по каждому вопросу, который там обсуждают, у него находится весьма едкое замечание. Вообще, политика делает его очень раздражительным и даже опасным, Момик стоит в дверях кухни и слушает, как мама, по своему обыкновению, нараспев подсчитывает ножи и вилки, которые моет, но Момик не смотрит на нее, а потихоньку ведет наблюдение за папиными руками, бессильно свисающими по обе стороны кресла. Каждый палец покрыт серым пушком и слегка раздулся, но совершенно невозможно узнать, что бы ты почувствовал, если бы эти пальцы вдруг коснулись тебя, потому что они никогда этого не делают.
Ночью Момик лежит в своей постели без сна и думает, что папина страна Там была такой маленькой прелестной страной, утопающей в парках и густых лесах, с почти игрушечной железной дорогой, и начищенными до блеска паровозиками, и замечательными цветными вагончиками, и военными парадами, и отважным королем, и главным егерем, и Клойзом, и ярмаркой, на которой торговали скотом, и еще всякими нежными прозрачными зверюшками, бродившими по склонам гор и холмов и сверкавшими на солнышке, как изюминки в пироге, но беда заключается в том, что страна Там заколдована, и дальше все становится непонятным: почему проклятье обрушилось вдруг и на детей, и на взрослых, и на животных и заставило всех закоченеть и застыть на месте? Ясно, что это сделал Нацистский зверь, он как дракон пронесся над землей, и его ядовитое дыхание поразило и заколдовало всех, и то же самое сделала Снежная Королева в сказке, которую Момик читал, когда был маленький.
Момик лежит в постели и рассказывает себе всякие истории, а мама тем временем строчит на своей швейной машине, нога ее опускается и поднимается, опускается и поднимается, дядя Шимек приделал ей такую специальную высокую педаль, потому что до нормальной ей в жизни не дотянуться своей коротенькой ногой. С тех пор в стране Там все покрылись тончайшим слоем стекла, которое не позволяет им шевельнуться, и нельзя даже прикасаться к ним — они как будто живые, но на самом деле они не живые, и только один человек во всем мире может расколдовать и спасти их — и это Момик. Момик почти как доктор Герцль, но немножко по-другому. Он даже подготовил бело-голубой флаг для страны Там и между двух голубых полос нарисовал большую куриную ногу, мамину пулькеле, и приделал к ней сопло, как у «супермистера», и снизу подписал: «Если захотите, это не будет сказкой!» Но, несмотря на это все, он еще понятия не имеет, что должен делать, и это немного беспокоит и даже злит его.
Иногда перед тем, как улечься, они заходят к нему в комнату и стоят возле его кровати — приходят попрощаться, прежде чем примутся за свои кошмары. Момик весь сжимается и боится шелохнуться, он обязан притворяться спящим, чтобы было видно, что он счастливый и здоровый ребенок, что ему удивительно хорошо, и он все время улыбается, даже во сне, ой, люли-люли, до чего же веселые сны тут снятся! Иногда у него появляются такие великолепные идеи, прямо как у Эйнштейна, и он бормочет, как будто сквозь сон: «Ну, бей уже, Йоси, ну! Мы сегодня обязательно выиграем…» — или что-нибудь в этом роде, чтобы порадовать их. Однажды, когда выдался особенно трудный день, и дедушка особенно рвался после ужина на улицу, так что пришлось даже запереть его в комнате, и он начал ужасно кричать, и мама заплакала, в этот день Момик запел им, как будто сквозь сон, израильский гимн: «Еще не угасла надежда двух тысячелетий…» — и от волнения описался, и все только для того, чтобы они видели, что нет никаких причин беспокоиться о нем, и вообще не нужно тратить их тревоги на него, лучше пусть поберегут свои силы на действительно важные вещи: на ужин, и на свои кошмары, и на крехцы, и на молчание, — и, когда он засыпает наконец, издалека-издалека доносится голос Ханы Цитрин — но может, это уже сон, — которая кричит Богу, чтобы пришел уже наконец! И слабое протяжное мяуканье котенка, взбесившегося в чулане, тоже пробирается в его сон, и он обещает себе постараться еще больше.
У него было два брата.
Нет, начнем с того, что некогда у него был друг. Друга звали Алекс Тухнер, он прибыл в прошлом году из Румынии и почти не знал иврита — только самую капельку. Учительница Нета посадила его рядом с Момиком потому, что Момик может служить хорошим примером, и еще потому, что он лучше всех в классе знает иврит, и, может быть, вообще потому, что Момик наверняка не станет обижать человека, который только что прибыл в страну. Когда Алекс подошел и сел рядом с Момиком, все в классе стали смеяться, потому что оказалось, что они оба очкарики. Алекс Тухнер был невысокий мальчик, но очень сильный, когда он писал, мускулы у него на руке так и ходили ходуном. У него были светлые волосы, жесткие и встопорщенные, и, хотя он был в очках, было ясно, что это не от чрезмерного чтения. Он все время ерзал на стуле — сидел как на иголках, но разговаривать не любил, и все сразу обратили внимание на его «р», такое очень странное «р», как у стариков в их переулке. Ребята прозвали их обоих «поляки». Момик и Алекс даже друг с другом почти не разговаривали, но под конец Момик решился и на уроке краеведения передал Алексу записку, в которой спрашивал, хочет ли Алекс завтра прийти к нему домой. Алекс пожал плечами и сказал, что ему все равно. После этого Момик весь день уже не мог сидеть спокойно, после ужина он спросил у мамы и папы, можно ли ему привести домой друга, и мама и папа удивленно переглянулись и начали задавать всякие вопросы: что за друг, и откуда он взялся, и что он хочет от Момика, и он из наших или из этих, и может ли Момик поручиться, что он ничего не стащит и не будет рыться в их вещах, и чем занимаются его родители, и… Момик рассказал им все, что знал, и под конец они сказали, что ладно, если Момику так уж необходимо привести его, пусть приходит, только чтобы Момик все время следил за ним и не спускал с него глаз. В эту ночь Момик почти не уснул от волнения и все время думал, как он и Алекс будут вместе, и как они организуют сборную из них двоих, и как, и как, и как, а утром он оказался в школе уже в половине восьмого.