Это получилось так в последние дни. Совершенно не почувствовав этого, дедушка начал притягивать к себе разных людей, всяких стариков, которых до тех пор почти не замечали у них в переулке, а если и замечали, то старались не заговаривать с ними. Гинцбурга и Зайдмана, например, которые подходили к нему вплотную и подолгу смотрели на него, и Зайдман начинал делать такие же движения, как дедушка, потому что он всегда делает то же самое, что другие люди, которых он видит, и пришел еще Едидия Мунин, который спит ночью в пустой синагоге вместе с невинно убиенными и замученными праведниками. Это тот Едидия Мунин, который ходит с раскоряченными ногами из-за своей грыжи и надевает две пары очков, одну на другую, — одну от солнца, а другую обыкновенную, и детям ни в коем случае нельзя приближаться к нему, потому что он неприличный, но Момик знает, что вообще-то он хороший человек и все, чего он хочет в жизни, — это полюбить какую-нибудь девицу из почтенной и приличной семьи и делать ей детей, как умеет только он один, и для этого Момик вырезает ему потихоньку каждую пятницу из Бейлиной газеты объявления знаменитой свахи с передовыми взглядами госпожи Эстер Левин, первой в своей области специалистки по контактам с иностранными туристами — но не дай Бог, чтобы кто-нибудь об этом узнал.
Ладно, потом в переулок вышли господин Аарон Маркус, отец Бейлиного Хезкеля, которого уже десять лет никто вообще не видел, и все уже успели сказать по нему кадиш, а он вдруг жив и хорошо одет, чистенько и элегантно, ясное дело, Бейла не позволит ему выйти на улицу оборванцем, это только лицо у него такое, не дай Бог увидеть, — все время дергается и корчится, будто господин Маркус только тем и занят, что строит всем рожи, можно насчитать у него тысячу и одну рожу, одна другой хуже. Явилась и госпожа Хана Цитрин, которую ее муж портной, да сотрется имя его, бросил, и сбежал, и оставил живой вдовицей — так она всегда вопит не своим голосом, — и счастье, что пришли репарации, иначе она сдохла бы тут, не приведи Господь, от голода, потому что портной, собачий сын, псякрев, не оставил им даже грязи под ногтями, все унес с собой, чтоб его забрала холера! А госпожа Цитрин на самом деле хорошая женщина, что делать, если она потаскуха и путается с этими шварце, с этими черными, а шварц ёр ойф ир, чтоб весь год ей был черным (это мама так всегда говорит, когда Хана проходит по улице), и госпожа Цитрин точно делает это самое с Сасоном Сасоном, защитником в иерусалимском «Ха-поэле», и с Виктором Аруси, водителем такси, и с Азурой, у которого мясная лавка в торговом центре и в шевелюре у которого всегда полно куриных перьев, но вообще-то он выглядит порядочным человеком, а не каким-нибудь бабником, но все знают, что он потаскун бесстыжий.
Вначале Момик ненавидел Хану черной ненавистью и поклялся себе, что поженится только с девушкой из почтенной и приличной семьи, как в объявлениях знаменитой свахи Эстер Левин, такой, которая полюбит его за красоту, и за ум, и за скромность и ни в коем случае не будет потаскухой, но, когда он однажды сказал что-то про Хану Бейле, та ужасно на него разозлилась и стала объяснять, какая Хана несчастная женщина, и что нужно жалеть ее, потому что нужно жалеть каждого, и Момик ничего не знает про то, что с Ханой было Там, и, когда она родилась, она уж точно не помышляла и не думала, что кончит вот так. У каждого поначалу много надежд и мечтаний, так она сказала, Бейла, и Момик после этого начал смотреть на Хану немного по-другому и увидел, что она правда вообще-то женщина очень даже красивая со своим париком блондинки, прямо как Мэрилин Монро, лицо у нее крупное и красное, с такими симпатичными маленькими усиками, а ноги туго забинтованы десятью бинтами, потому что все время распухают, но вообще она в полном порядке, хотя и ненавидит свое тело, и все время расцарапывает его ногтями до крови, и проклинает, и называет «печь моя и несчастье мое», и Мунин объяснил Момику, что она кричит так, потому что должна все время с кем-нибудь валяться, а иначе она пойдет в какое-нибудь такое нехорошее заведение или что-нибудь еще, и портной поэтому и сбежал от нее — что делать, человек не из железа, кто может все это вытерпеть, и у него была какая-то проблема с рогами, надо будет спросить про это Бейлу, и все эти рассказы немного обеспокоили и напугали Момика, потому что — что же будет, если однажды все ее хахали вдруг не придут и она по ошибке увидит Момика, когда он идет по улице? Но этого, слава Богу, не случилось. Нужно еще рассказать, что кроме как на свое тело госпожа Цитрин очень злится на Бога, грозит ему кулаками и делает всякие неприличные жесты, кричит и проклинает его по-польски, и это бы еще ничего, но она кричит и на идише, который Бог наверняка понимает, и все время требует, чтобы он один разочек посмел наконец прийти и посмотреть в глаза простой женщине из Динува, во всяком случае, факт, что он до сих пор не посмел, но каждый раз, когда она начинает так кричать, и вопить, и носиться как бешеная по переулку, Момик тут же подскакивает к окну, чтобы не пропустить эту встречу, потому что сколько же Бог может терпеть, слыша все эти проклятия и оскорбления, да еще когда все вокруг тоже слушают — он что, из железа? И вот эта госпожа Цитрин тоже в последние дни начала приходить к скамейке и усаживаться рядом с дедушкой, но вежливо, скромно, прямо как куколка, хоть и не перестала расчесывать свое ненавистное тело, но делала это тихо и совершенно молча, без всяких воплей и криков и без того, чтобы кого-нибудь задирать и с кем-нибудь ссориться, потому что даже она сразу почувствовала, какой дедушка на самом деле милый, вежливый и деликатный человек.
А Момик отчего-то стесняется подойти и стать прямо возле них, он только потихоньку медленно-медленно приближается, как будто не нарочно, волочет свою школьную сумку по тротуару, пока вдруг нечаянно не оказывается возле самой скамейки и может слышать, как они говорят между собой на идише, хотя это немного другой идиш, чем тот, на котором говорят его родители, но он все-таки понимает каждое слово. Наш раввин, шепчет маленький Зайдман, был такой мудрый, что самые знаменитейшие доктора говорили про него, что у него два мозга! А Едидия Мунин досадливо отмахивается: «Эт!.. (Это такое словечко, которое то и дело само по себе выскакивает из них.) Наш маленький ребеле в Нойштадте, Пройдоха его прозвали — тоже, небех, сгинул Там, — так он не хотел писать в книге никакие новые толкования, ну так что? Даже великие мудрецы не всегда это хотели. Но что случилось? Я скажу вам, что случилось: случились три случая и маленький ребеле, да будет память его благословенна, уже был обязан видеть в них знаки свыше! Ты слышишь, господин Вассерман? Свыше!» — «А у нас в Динуве, — сообщает госпожа Цитрин никому в особенности, так, в пространство, — у нас там на площади был памятник Ягелло, наверно, пятьдесят метров высоты, и все чистый мрамор, импортный!»
От волнения Момик забывает закрыть рот: ведь ясно, что они совершенно спокойно говорят про страну Там, это может быть очень опасно, что они позволяют себе вот так, нисколько не таясь, говорить о ней, но он должен не упустить эту возможность и запомнить все, каждое слово, а потом побежать и быстрее записать все в свою тетрадь, и нарисовать все эти вещи, потому что иногда лучше нарисовать, например, всякие места, о которых они говорят, просто необходимо нарисовать их в его тайном атласе страны Там, который он теперь составляет. Можно нарисовать, например, эту гору, про которую рассказывает господин Маркус: «В стране Там была огромная гора, может, вторая по высоте в мире, и гои называли ее Еврейской горой, потому что это в самом деле была удивительная гора — чтобы нам обоим было так хорошо, господин Вассерман! И если ты, к примеру, нашел там какую-нибудь находку, то пока ты приходил к себе домой, она исчезала, страх это видеть! Шреклех! Ужасно! А деревья, которые ты рубишь там, на этой горе, не горели ни в каком огне — горят и не сгорают!»