Папа и мама Момика вообще никуда не ездят и не путешествуют, даже по стране, только один раз в году, за несколько дней до праздника Песах, отправляются в маленький пансион в Тверии, и это в самом деле немного странно, потому что они даже готовы на эти дни забрать Момика из школы.
В Тверии они становятся капельку другими — не совсем, но другими, например, заходят в кафе и заказывают всем троим по стакану шипучки и по куску пирога, и однажды утром во время этих каникул отправляются на берег озера и сидят под желтым маминым зонтиком, про который можно сказать, что он почти совсем как солнечный, и все одеты совсем по-летнему. Они мажут ноги вазелином, чтобы не сгорели, а на нос для защиты от солнца навешивают все трое беленький пластиковый козырек. У Момика нет плавок, потому что глупо выкидывать деньги на что-то такое, чем пользуются всего один раз в году, и короткие штанишки на этот случай вполне достаточны. Ему можно бегать по берегу аж до самой воды, но только не заходить дальше кромки. Ничего, можете положиться на него: он знает лучше всех этих хулиганов, которые бесятся и кувыркаются там в воде, какова точная глубина Киннерета, и какова его длина и ширина, и какие виды рыб в нем водятся.
В прошлые годы, когда Момик и его родители уезжали в Тверию, тетя Итка одна, без дяди Шимека, приезжала в Иерусалим и ухаживала за бабушкой Хени, и она привозила с собой из Нетании кучу газет на польском языке, а когда возвращалась домой, оставляла их для Бейлы. Момик вырезал из них (в основном из «Пшегленда») фотографии футбольных матчей сборной Польши и, главное, их национального вратаря Шемковяка, с его кошачьими прыжками, но теперь, когда появился дедушка Аншел, Итка не согласилась оставаться с ним одна, потому что с ним очень трудно, поэтому родители уехали в Тверию без Момика, а Момик остался с тетей и дедушкой, ведь только он знает, как с ним справляться.
Тогда, то есть в том году, когда появился дедушка, Момик вдруг впервые догадался, что родители сбегают из дому и из города из-за Дня Катастрофы, ему уже исполнилось тогда девять лет и три месяца, и Бейла называла его «поскребыш нашего переулка», но почему поскребыш? — других детей там вообще не было, он был единственный. С тех пор как его в первый раз провезли по переулку в детской коляске и соседки наклонялись над ним и радостно верещали: ой, госпожа Нойман, вос фар а миускайт, какой страшненький! — а те, которые еще лучше знали, что следует делать в таких случаях, отворачивались в сторону и сплевывали три раза: тьфу-тьфу-тьфу! — чтобы уберечь его от сглаза и от всего того, что сидело у них внутри как болезнь, — с тех самых пор уже девять лет и три месяца каждый раз, когда Момик проходит по своему переулку, он слышит эти причитания и сплевывания: тьфу-тьфу-тьфу! Это правда, что Момик всегда был вежливым и деликатным ребенком, потому что он прекрасно знает, что они думают о прочих детях, которые проживают тут по соседству, он постоянно слышит, что они наглые, невоспитанные, дикие и вообще хулиганы, все эти «черные». И действительно, можно сказать, что на поскребыше Момике лежала огромная ответственность за всех взрослых, которые жили в их переулке.
Следует добавить, что полное его имя Шломо Эфраим Нойман, и он получил его в память того, и того, и того, и если бы было можно, они дали бы ему сто имен и звали на сто ладов. Бабушка Хени так и делала — называла его и Мордехай, и Лейбеле, и Шепселе, и Мендл, и Аншел, и Шолем, и Хомек, и Шломо-Хаим, и благодаря этому Момик познакомился с ними со всеми, и с Мендлом, который уехал в Россию быть там коммунистом и сгинул, небех, в ее просторах, и с Шолемом-идишистом, который уплыл на корабле в Америку, а корабль взял да и затонул, и с Иссером, который играл на скрипке и погиб у нацистов, да сотрется их имя и память о них, и с маленькими Лейбеле и Шепселе, для которых уже не нашлось места за столом, такая большая была тогда их семья, и отец бабушки Хени говорил им, чтобы они ели, как едят в хоромах у вельможного пана, то есть — сидя на полу под столом, и они верили, что именно так едят в доме у вельможного пана, и с Шломо-Хаимом, который сделался большим спортсменом, чемпионом, и с Аншелом-Эфраимом, который писал такие замечательно грустные песни, а потом переехал в Варшаву и стал там, небех, известным писателем, и все они пропали у нацистов, да сотрется их имя и память о них, в один прекрасный день местечко окружили и собрали всех, кто имелся, в большом дворе возле реки, — ой-ве-е-ей!.. Теперь Лейбеле и Шепселе всегда будут маленькими и всегда будут смеяться оттуда, из-под стола, и Шломо-Хаим, который был наполовину парализован и чудом поправился и сделался настоящим богатырем, настоящим Самсоном, как в Библии, всегда будет стоять с могучими раздувшимися мускулами на Олимпиаде еврейских местечек на фоне реки Прут, и маленький Аншел, который был самым слабеньким, и вечно боялись за него, что не переживет зимы, и подкладывали ему в постель теплые простыни, чтобы не озяб, вот он сидит тут на фотографии в матроске, с таким смешным прямым пробором на головке, и большие очки прикрывают серьезные глаза, чтобы я так жила! — и тут бабушка хлопала в ладоши, — до чего же ты похож на него!
Все это она рассказывала ему много лет назад, когда у нее еще была память и когда все думали, что он еще не в том возрасте, чтобы понимать, но однажды мама увидела по его глазам, что он не просто так слушает, и тут же велела бабушке: «Прекрати!» — и даже, как видно, спрятала альбом с замечательными фотографиями, скорее всего, отвезла его к тете Итке. Момик пытается теперь изо всех сил вспомнить, что там было, на этих фотографиях, и каждую подробность в бабушкиных рассказах, и, если вспоминает, тут же записывает, даже всякие пустяки, которые кажутся неважными — ведь это война, а на войне все важно и нужно использовать все имеющиеся в твоем распоряжении средства, как это делает Государство Израиль, которое воюет с арабами, чтоб им было пусто, псякрев, правда, Бейла помогает ему время от времени, но не слишком охотно, и все главное ему приходится делать самому, но он не сердится на нее, с чего бы он стал сердиться? Он знает, что кто был Там не станет давать ему настоящих подсказок, и нельзя так вот запросто просить у них помощи, как видно, у них там, в том королевстве, были всякие такие законы про сохранение тайны, но Момик не боится никаких трудностей и знает, что нет неразрешимых проблем, потому что у него просто нет выбора, он обязан покончить с этим раз и навсегда.
За последние недели в его тетради сыщика появилось много кривых строчек, потому что приходится писать в темноте под одеялом и он ничего не видит и не всегда в точности знает, как нужно записывать на иврите слова, которые папа кричит каждую ночь во сне. Вообще-то, в последние годы папа начал немного успокаиваться и почти прекратил свои кошмары, но с тех пор, как появился дедушка, все началось сначала, и эти выкрики, они в самом деле странные, но для чего у Момика есть логика, и здравый смысл, и Бейла? После того как удается исследовать и обдумать эти крики при дневном свете, все становится намного понятнее и проще. Дело в том, что в их государстве была война, и его папа был король, но ведь еще он был самый главный командор и командир самой секретной десантной бригады, и одного из его товарищей, возможно, даже его заместителя, звали Зондер, это, конечно, чудное имя, но, вероятно, это была его подпольная кличка, как во время еврейского подполья при англичанах, и все они находились в большом лагере с очень трудным названием, в котором они тренировались и откуда выходили на свои дерзкие операции, такие секретные, что даже сегодня нельзя о них говорить и нужно молчать про них, и еще поблизости были поезда, но это уже не так ясно, может, это были те поезда, на которые нападали дикие индейцы и про которые ему рассказывает его тайный брат Билл? У его папы в том государстве все как-то окончательно перепуталось, они совершали, конечно, очень важные и опасные вылазки, которые назывались акции, а иногда, чтобы жители могли гордиться своим государством, там проводили великолепные военные парады, в точности как в День независимости: левой-правой! левой-правой! — так папа кричит во сне, и еще по-немецки: линкс-рехтс! — но Бейла ни за что не соглашалась перевести ему, и, только когда Момик уже почти совсем разозлился и обиделся на нее, она сказала сердито, что это левой-правой. Левой-правой, и это все? Тогда почему же она так упиралась и не хотела сказать? Мама просыпается от папиных криков и принимается толкать и трясти его и плакать: ну, хватит уже, хватит, Товия, ша, штил! Замолчи — ребенок слышит! Все там кончилось, кричит мне среди ночи, а клог зал им трефн! — чтоб нелегкая тебя взяла, еще разбудит мне ребенка! Ты слышишь, Товия? Потом начинаются шумные вздохи и стоны — это папа проснулся и начал кряхтеть, хрипеть и шипеть, как раскаленная сковородка, которую сунули под кран, и Момик в своей комнате под одеялом может захлопнуть тетрадь, но еще слышит, как папа стонет и всхлипывает в ладони, и он пытается ответить, в точности как Амос, самый ученый и мудрый победитель Библейской олимпиады, на очень важный вопрос: если папины руки касаются сейчас его глаз, а глаза продолжают видеть и ничего им не делается, может, уже нет смерти в его руках?