Он окончательно смутился и угнетенно замолчал, не решаясь поднять голову. Надя улыбнулась.
– Почему же вы вдруг замолчали?
– Позвольте представиться, – вдруг сказал молодой человек, с отчаянной решимостью подняв голову. – Нижегородский дворянин Иван Каляев.
3
И дальше они пошли втроем.
– Я только что досрочно закончил в гимназии, – рассказывал Ваня, все еще немного смущаясь. – Потому досрочно, что очень уж хотел увидеть коронацию.
– Сбежали из дома?
– Нет, что вы, Надежда Ивановна. Я к тете приехал, у меня тетя в Москве живет. На Неглинке. А осенью поеду поступать в Петербургский университет.
– А почему же не в Московский?
– Н-не знаю. Может быть, и в Московский. – Ваня помолчал, добавил решительно: – Я Москвы совершенно не знаю. А в Петербурге бывал два раза.
– Тетю, значит, до сей поры не навещал? – подозрительно отметила Феничка.
– Нет, что вы, – смутился недавний гимназист. – Как можно, остановился у нее…
– Мы вам покажем Москву, – улыбнулась Надя. – И начнем с Кремля.
На Красной площади и в Кремле шли особенно напряженные работы, поскольку именно здесь и должно было происходить таинство Священного Коронования. Строили помосты и переходы, готовили иллюминацию, громоздили деревянный слив в Москву-реку с Тайницкой башни. В некоторые места вообще не пропускали, но главное показать Ване Каляеву все же удалось. А когда вышли к Манежу через Троицкие ворота, Наденька решительно объявила:
– Сегодня вы обедаете у нас, Ваня.
– Что вы! – растерялся юноша. – Мы так мало знакомы и… и мундир у меня…
– У нас принимают не по мундиру, – улыбнулась Надя. – Феничка, возьми лихача.
Лихач и особняк, возле которого Наденька велела остановиться, настолько потрясли Ваню, что он окончательно сник. А тут еще – швейцар, дворецкий, прислуга в ливреях…
– Я представлю гостя сама, Евстафий Селиверстович.
Зализо невозмутимо принял потрепанную фуражку, предупредительно открыл двери.
– Мой друг, нижегородский дворянин Иван Каляев, – с некоторым вызовом объявила Надежда.
– Рад познакомиться, – серьезно сказал Роман Трифонович, крепко, как всегда, пожимая руку молодому человеку. – Иван… простите, не знаю отчества.
– Ваня.
– Здравствуйте, Ваня, – чересчур вежливо улыбнулась Варвара. – Извините, отдам кое-какие распоряжения.
И вышла, полоснув взглядом по лицу сестры, сияющему непонятным озорным торжеством.
– Садитесь, Ваня, садитесь, – с искренним радушием говорил Хомяков. – Вина, сигару?
– Нет… То есть… нет.
– Позвольте оставить вас одних, – сказала Наденька. – Встретимся за обедом.
– Да вы не смущайтесь, Ваня, – добродушно улыбнулся Роман Трифонович, когда Надя ушла. – Здесь не кусаются, а лишних за столом не будет, так что располагайтесь как дома. Признаться, люблю ваш Нижний, ежегодно бываю на ярмарке…
Пока в гостиной происходил мужской разговор, на втором этаже особняка состоялся разговор женский.
– Мне надоело это беспрерывное и, извини, бестактное фраппирование, Надежда. Ты бесконечно избалована и непозволительно эгоистична.
– Бог мой, сколько ненужных эпитетов!
– Полагаешь, что тебе все дозволено? Так знай, что тебе не дозволено бросать тень на мой дом!
– Тощая тень бездомного гимназиста никак не отразится на твоем величии, сестра.
– На моем – да! А на деловой репутации Романа?
– При чем здесь деловая репутация? Господин Каляев – не делец, не светский прощелыга, а просто большой ребенок.
– Мы живем под увеличительным стеклом, потому что вся Москва люто завидует нам и ненавидит нас за собственную зависть! Это, надеюсь, тебе понятно?.. – Варвара помолчала, давая сестре возможность усвоить сказанное. – Марш переодеваться к обеду!
Роман Трифонович сумел несколько расковать гостя от тяжких вериг первого смущения, а за столом Ваня освоился окончательно. Он был скромен, умен и достаточно воспитан, для того чтобы справиться с природной застенчивостью, и обед прошел почти непринужденно. Настолько, что даже Варвара в конце концов начала улыбаться без всякой натянутости.
– Я оказалась права? – спросила Наденька, когда дамы удалились на свою половину.
– Он непосредственен и очень мил. И все же помни, что я тебе сказала.
Следующий день начался дождем. Не звонким весенним, а тусклым, унылым и безнадежным. Все небо затянули тучи, тяжелые и однообразные, как солдатские шинели. Порывы резкого холодного ветра гоняли по улицам стружки, обрывки рогож, ветошь и паклю. Но Москва уже ни на что не обращала внимания, продолжая пилить, рубить, стучать, красить и грохотать.
– Не придет он, барышня, – сказала Феничка, вручая Наде раскрытый зонтик.
Но Ваня пришел и терпеливо ждал именно там, где вчера условились: под аркой городской Думы.
– Не промокли?
– Нет. Я бегом, Надежда Ивановна.
И улыбнулся с такой счастливой готовностью, что Наденька впервые ощутила в душе доселе незнакомое ей странное, какое-то очень взрослое чувство. И сказала:
– Подождем, пока Феничка сбегает в лавку.
– Зачем? – удивилась Феничка.
– Мужской, – кратко пояснила Наденька.
– Ага!..
Феничка убежала, и молодые люди остались одни. И молчали, но – по-разному. Ваня маялся в поисках начала беседы, а Наденька спокойно улыбалась доброй взрослой улыбкой.
– Я… То есть вы себя чувствуете?
– Чувствую, – несколько удивленно подтвердила Надя. – А вы себя?
– Я забыл спросить как?
– Замечательно. А вы, Ваня?
– И я замечательно.
Феничка принесла большой мужской зонтик.
– Держите крышу, господин Ваня.
– Что вы! Что вы! – Иван замахал руками и даже попятился. – Это совершенно невозможно.
– А болеть возможно? – спросила Наденька. – Простудитесь, и тетя не пустит вас на коронацию.
– Но я не могу…
– … гулять под дождем, – закончила Надя. – Но посмотреть, как Москва готовится к великому торжеству, просто необходимо. Берите зонтик, берите, берите. И за мной, поскольку я ваш чичероне на все дни вашего пребывания в Москве.
Сначала они осмотрели четыре обелиска перед городской Думой. Огромные сооружения с декоративными позолоченными щитами и гербами на вершинах. Затем декорационную арку у Большого театра, убранную шкаликами для свечной иллюминации, и обелиск с Императорской колонной на углу Охотного ряда и Тверской.