Что касается внешней торговли, то говорить здесь почти что не о чем. Вся торговая Европа боялась нас смертельно; ни один порт Франции, Голландии, Испании и Италии не принимал наши корабли и не поддерживал с нами никаких связей; да к тому же у нас были очень плохие отношения с голландцами: мы вели с ними жесточайшую войну, хотя и не имели особых возможностей воевать на чужой территории — ведь в нашем собственном доме был столь грозный враг!
И вот наши купцы пребывали в полном бездействии; их корабли никуда не могли идти — я хочу сказать, ни в один заграничный порт; к их товарам и изделиям — я имею в виду то, что произведено было в нашей стране, никто не хотел и притронуться за границей. Все боялись наших товаров не меньше, чем наших людей; и у них были для этого основания: ведь наши шерстяные изделия и ткани передавали заразу, как и человеческие тела; если их упаковывали больные, то эти вещи тоже передавали заразу, так что покупать их было так же опасно, как общаться с больными людьми; и поэтому, если какой-нибудь английский корабль приходил в иностранный порт и груз разрешали спустить на берег, тюки обязательно распаковывали, а их содержимое проветривали в специально отведенных для этого местах. Лондонским же кораблям вообще не разрешалось заходить в порты, а тем более спускать груз на берег — ни на каких условиях; особенно строго эти правила соблюдались в Испании и Италии. В Турции и на островах «арха», [309] как их называли, а также на островах, принадлежащих Турции и Венеции, таких строгостей не было. Поначалу там не было вообще никаких ограничений; и четыре корабля, которые уже стояли на реке с грузом для Италии — а именно: для Лекгорна [310] и Неаполя, — когда их, по их выражению, отвергли в порту, проследовали в Турцию и были приняты и разгружены там без каких-либо затруднений; только оказалось, что часть груза не подходит для продажи в этой стране; другая же часть предназначалась купцам в Лекгорн, и у капитанов кораблей не было ни права распоряжаться товарами, ни каких-либо инструкций; так что купцы, пославшие товары, оказались в весьма затруднительном положении. Но все это было не так уж страшно: пришлось только уведомить купцов из Ливорно и Неаполя и перевезти обратно товары, непригодные для продажи в Смирне и Скандеруне, [311] на других кораблях.
Неудобства в Испании и Португалии были намного значительнее, так как эти страны ни под каким видом не разрешали нашим кораблям, особенно из Лондона, причаливать к их портам, а уж тем более разгружаться. Рассказывали про один корабль, которому при помощи каких-то уловок удалось спустить привезенные товары на берег, причем среди них были тюки с тканями — хлопком, домоткаными сукнами и тому подобным; так вот, испанцы заставили сжечь все выгруженные товары и подвергли смертной казни тех, кто разрешил спустить их на берег. И я в общем-то этому верю, хотя и не одобряю такие поступки; ничего невероятного в этом нет, если учесть, как велика была опасность и как бушевала зараза в Лондоне.
Слышал я также, что наши корабли занесли чуму в некоторые из этих стран, особенно в порт Фаро в королевстве Альгарва, [312] принадлежавший португальской короне, и что несколько человек погибло там от чумы, но это не подтвердилось.
С другой стороны, хотя испанцы и португальцы так опасались нас, очевидно одно: чума, как я уже говорил, началась в той части города, что прилегала к Вестминстеру, а торговая часть (я имею в виду Сити и прибрежные районы) оставалась незараженной, по крайней мере до начала июля, суда же на реке — до начала августа; ведь к 1 июля в Сити от чумы умерло лишь семь человек, а в слободах — около шестидесяти, однако из них всего один человек пришелся на приход Степни, Олдгейт и Уайтчепл и только двое — на все восемь приходов Саутуэрка. Но за границей для людей было все едино. Дурная весть, что город Лондон заражен чумой, облетела весь свет, и никто не интересовался, как распространяется зараза, в какой части города она впервые появилась, какие районы захватила.
И потом, по мере того как чума стала распространяться, она так быстро ширилась, а еженедельные сводки так резко поползли вверх, что не было и речи о том, чтобы приуменьшать опасность или пытаться убедить людей за границей более здраво смотреть на вещи, — еженедельные сводки говорили сами за себя; того, что за неделю умирало от двух до трех тысяч человек, было достаточно, чтобы растревожить торговцев во всем мире; и в дальнейшем бедствия самого города усугубились и тем, что весь мир крайне настороженно отнесся к нему.
Кроме того, будьте уверены, что при пересказах бедственность положения значительно усугублялась. Чума и сама-то по себе была ужасна, а состояние людей отчаянно, как я уже говорил, но слухи все это безмерно преувеличивали, и не стоит удивляться, что наши друзья за границей (такие особенно, как корреспонденты моего брата в Португалии и Италии, — странах, с которыми он вел особенно оживленную торговлю) утверждали, будто в Лондоне умирает по двадцать тысяч человек в неделю; что незахороненные трупы лежат целыми грудами; что живых не хватает хоронить мертвецов, а здоровых — ухаживать за больными; что все королевство тоже заражено, так что мор стал всеобщим, какого и не видывали еще в этих краях. И они с трудом поверили нам, когда мы рассказали, как дела обстояли в действительности, что погибло не более одной десятой населения Лондона, что в городе живет еще пятьсот тысяч человек, [313] что теперь, когда люди стали вновь разгуливать по улицам, а те, кто бежал из столицы, постепенно возвращаются, на улицах города вновь, как обычно, снуют толпы народа, и только в каждой семье люди потеряли родственников или друзей. Повторяю, никто не мог в это поверить; и если бы вы спросили кого-нибудь из жителей Неаполя или других городов побережья Италии, они рассказали бы вам, что в Лондоне когда-то был жесточайший мор, [314] во время которого, как и сейчас, умирало по двадцать тысяч в неделю, и прочее и прочее; подобно тому, как мы, лондонцы, в свое время утверждали, что в Неаполе в 1656 году была чума, во время которой умирало по двадцать тысяч человек в день, что я имею все основания считать полнейшей выдумкой.