После второго допроса — строгого и резкого, Лесток в знак протеста отказался от принятия пищи и сел на минеральную воду. Следователи всполошились — он уморит себя голодом! О предосудительном поведении лейб-медика доложили Бестужеву. «Помрет — туда ему и дорога», — жестко сказал канцлер, решив до времени ничего не говорить государыне, в глубине души он не верил, что этот гурман и жизнелюб долго вынесет голодовку.
Елизавета вычеркнула Лестока из своей жизни и более не хотела возвращаться к этому предмету. При дворе всяк знал, что у лейб-медика легкий характер, он остроумен, весел, жизнерадостен, но государыня еще помнила, как умел он тиранствовать, навязывая свою волю, как бывал капризен, фамильярен, подчеркивая, что она хоть и императрица, но всего лишь женщина, а он, посадивший ее на трон, мужчина и потому как бы ее повелитель. Сейчас у Елизаветы неотложные дела: свадьба фрейлины Гагариной с князем Голицыным. О, том, что на этой свадьбе Лесток должен был присутствовать в качестве свидетеля жениха, государыня и не вспомнила, придворные же забыли об этом еще раньше.
Прошло еще три дня, Лесток по-прежнему отрицал все свои вины и не прекращал голодовки. Здесь Бестужев обеспокоился. «Помрет до срока — неприятностей не оберешься», — сказал он себе и оповестил государыню о ходе следствия. Императрица молча выслушала канцлера, потом потребовала опросные листы.
— Расплывчато все, — сказала она, пробегая бумагу глазами, — умягчительно… Что значит: «Виделся ли ты тайно с послами, кои противны нашему государственному интересу, как то шведский и прусский?» Вы же, Алексей Петрович, точно знаете, что виделся и неоднократно. Более того; он этого и не скрывает! К этим послам и прочие из моих приближенных шляются. Вы должны Лестока разбивать на допросах, чтобы всю правду добыть было можно! А вы ему лазейку оставляете. Он в нее и утекает!
Неожиданно Елизавета изъявила желание лично присутствовать на допросе.
Ничего хорошего от этого Бестужев не ждал, но воспротивиться не посмел.
Появление государыни в стенах тюрьмы чрезвычайно взволновало следственный персонал. Лицо Шувалова немедленно обезобразил тик, разговаривать с ним стало невозможно, он только заикался и брызгал слюной. Писец стоял ни жив ни мертв, близкий к обмороку, и только Лесток оставался совершенно невозмутим, как сидел на стуле в неудобной позе, так и остался сидеть, ноги нелепо раскинуты, одна рука безжизненно висит вдоль тела, и общий вид рыхлый, ватный, словно жизнь ушла из него, как из паяца, которому обрубили нитки. Осоловелые глаза его смотрели мимо Елизаветы.
Следователь положил перед государыней опросные листы. «Да он совсем старик, — подумала Елизавета более с удивлением, чем с состраданием. — Эта желтая щетина на подбородке, мешки под глазами, этот нездоровый, грязный цвет лица… И этот неопрятный старец когда-то пленял мое воображение?» Она уже мысленно просчитала до месяца разницу их в возрасте. Неужели и она когда-нибудь станет вот этакой развалиной. Какой ужас! Но об этом лучше не думать. Она уже жалела, что переступила порог страшного заведения. Ей не хватало воздуха, испарина выступила на лбу. Стараясь скрыть волнение, Елизавета обратилась к опросным листам и, водя пальцем вдоль строк, прочитала шепотом:
— От богомерзкого человека Шетарди были высланы тебе табакерки, кои велено Герою отдать… Герою отдать, — повторила она громко и, вскинув на Лестока глаза, резко спросила: — Кому ты это имя давал?
Лесток молчал. В камере установилась мертвая тишина. Шувалов, вдруг опомнившись, подбежал к Лестоку и, страшно кривя лицо, крикнул:
— Встать! Отвечать государыне!
Лесток неуклюже поднялся.
— Богомерзки твои поступки, — продолжала Елизавета. — Плута Шетарди государыне своей предпочесть! Табакерки там разные, это не просто безделушки брильянтовые, есть среди них и та, на коей персона императрицы изображена! Иль ты оную табакерку присвоить себе собрался? И может, еще того хуже — Шетарди задумал вернуть?
Шувалов с силой дернул Лестока за руку, но тот не дрогнул, только ноги шире расставил. Уж на этот-то вопрос ответить было проще простого. Как бы он стал отдавать эти проклятые табакерки, если тогда, три года назад, само имя Шетарди было под запретом. Лесток сам чудом избежал опалы, сидел в доме ни жив ни мертв. И в этой ситуации предъявить государыне посылку от Шетарди? Да эти табакерки тогда были словно гранаты, которые при передаче неминуемо взорвались бы в руках. И кто бы пострадал? Лесток, кто ж еще! Да и какого черта вы привязались к этим табакеркам, если обвиняете меня в шпионаже и заговоре? Задавайте дельные вопросы, в присутствии государыни он найдет, что на них ответить! Дак нет же! Пусти бабу на допрос, хоть и императрицу, так тут же бабское из всех пунктов и вылущит. Это Шавюзо, недоумок, проболтался про письмо Шетарди, а то бы вспомнили вы об этих табакерках, как же…
Лестоку бы в ноги броситься к государыне, может; и расплавил бы ее оледенелое сердце, а он форсу на себя напустил, нашел время в гордость играть, но… пропади все пропадом! Многие годы ломал он в России комедию, а теперь серьезным быть желает, теперь трагедия разыгрывается. А ты, матушка государыня, еще вспомнишь своего лейб-медика, еще затоскуешь… Была и еще причина, из-за которой не смел Лесток устраивать жалких сцен: он боялся расплакаться. Не о рыданиях и всхлипах шла речь, но и единой слезы достаточно, чтобы унизить себя перед этой благоуханной, надменной, кричащей дамой. Он знает каждую родинку на ее теле, помнит ритм ее сердца, форму ногтей на ногах и жилок на запястье. Уйди, женщина, оставь нам самим вершить строгие, мужские дела! Как всякий женолюб и романтик, Лесток был сентиментален.
Бестужев молча и внимательно смотрел на императрицу, ожидая знака или вопроса, чтобы немедленно прийти на помощь. Здесь Лесток собрался с духом и глянул в гневные глаза государыни. Елизавета сразу умолкла, поняв, что исчез надломленный старик. И какая надменная складка на мясистом лбу! И уже не рыхла его фигура, а монументальна!
— Чем кичишься, негодяй? Престола лишить меня старался! — Елизавета встала и оборотила к Шувалову нахмуренное лицо: — Допросы продолжать. Уж ты, Александр Иванович, постарайся, выведи изменника на чистую воду. — И ушла.
Больше они с Лестоком не виделись никогда. После встречи с государыней Лесток впал в совершеннейшую апатию, на все вопросы отвечал «не упомню», а то вдруг сам задавал вопросы злым, насмешливым тоном: «Белова-то зачем сюда приплели? Уж он-то здесь ни сном, ни духом!» Или безразлично эдак:
«С Сакромозо встречался в видах любви к прекрасному, как-то: к китайскому фарфору и к персидской миниатюре…» Потом он и вовсе отказался что-либо отвечать, подытожив все одной фразой:
«Все это ложь и бестужевские козни».
В целях ускорения следствия ему устроили встречу с женой, надеясь этим разжалобить его сердце. Разжалобили… Вид несчастной, до страсти перепуганной супруги чрезвычайно взволновал Лестока.
— Милая, милая моя Маша, прости, что вверг тебя в пучину страданий, — шептал он, обнимая жену.
Та лепетала о добровольном признании и милосердии императрицы. Лесток отмахивался: