Отношения их, как уже говорено, получили трещинку сразу по приезде, и Гаврила тут же это неблагополучие и усугубил. Начав торговлю, он, конечно, предложил сухой розе красный кармин, дабы подрумянила она свои бледные ланиты. Фрау К. обиделась смертельно и тут же нажаловалась Никите. Смысл ее речей сводился к тому, что «может быть, она и не красавица и, может быть, ей не двадцать лет, но она никому не позволит… и так далее». «Немедленно отвяжись от фрау К.», — приказал Никита камердинеру, но этим только подлил масла в огонь. Камердинер хотел бы отвязаться, да не знал, как это сделать, жили-то рядом! Скоро разногласия Гаврилы и квартирной хозяйки приняли более жесткий характер, потому что затронули проблемы национальные, а также победителей и побежденных, Гаврила был обозначен как человек жестокий, нетерпимый, глупый, а также оккупант и феодал. Враждебные стороны были безукоризненно вежливы, но не разговаривали, а шипели, как сало на сковороде. Зная вполне сносно разговорный немецкий, Гаврила не удостаивал им хозяйку, а в витиеватую немецкую фразу вставлял столько слов из родного «великого и могучего», что сам себя с трудом понимал — Фрау К. вообще разговаривала только пословицам, считая, очевидно, что с народной мудростью не поспоришь. Allzurlug ist dumm — этой фразой кончала она беседы с камердинером.
Такая была расстановка сил, когда Никита сообщил, что собирается уезжать из Кенигсберга, оставив Гаврилу здесь. Последних слов камердинер просто не услышал, сказав «глупости какие», и тут же начал собираться, и спрашивать, что готовить на сегодняшний праздничный ужин — отметить надо событие!
Умный учится, дурак учит.
— Гаврила, я еду в армию… на войну, понимаешь?
— И на войне бриться надо, а кто вам воду поутру согреет? Кто умоет, кто оденет?
— Сам оденусь, в конце концов! Денщика мне Белов даст…
— Глупости какие! Белов ваш только брать умеет, а чтоб давать…
Они препирались до самого вечера, Гаврила меж тем успел приготовить «курю в щах богатых» и «блины тонкие», расходуя, по мнению хозяйки, немыслимое количество дров. В довершение всего был приготовлен взварец — великолепный напиток из пива, вина, меду и кореньев разных с пряностями.
Гаврила сам предложил позвать фрау К. к столу — «расставаться надо подобру, а то пути не будет». Фрау милостиво согласилась: выпила, откушала, опробовала, привезенная из России черная икра произвела на нее особо сильное впечатление, а то, что Гаврила прислуживал за столом и с поклоном подносил ей кушанья, примирило ее полностью с феодалом и оккупантом.
Но за десертом Гаврила развязал язык:
— Смешной вы, немцы, народ…
— Прекрати, Гаврила…
— Слушаюсь, ваше сиятельство… Так вот, сколько лет с вами вожусь, а понять не могу, с чего вы такие скопидомы? — последнее слово он, естественно, произнес по-русски.
— Что есть скопидом? — доброжелательно поинтересовалась фрау.
— Скопидом — это такой гомункулус, который себя и близких своих из-за талера удавит…
Фрау К. посмотрела на Никиту, ожидая внятного перевода, но поскольку он его не сделал, как могла поддержала разговор:
— Талер сейчас очень хорошие деньги! Даже Гаврила не нашелся, что можно на это возразить. По счастью, Никите удалось отвести разговор из-под падающих Гавриловых бомб на более спокойные позиции. Стали обсуждать тягости войны, высокие цены, разговор как-то сам собой вышел на Белова. То да се, и вдруг спокойным тоном брошенная фраза:
— Господину Белову нужна была моя квартира, чтобы следить во-он за тем домом.
— А что это за дом такой? — насторожился Никита.
— Торговый дом Альберта Молина. Господин Белов все искал какого-то человека со странной фамилией… Я один раз слышала, он обсуждал с кем-то… но забыла.
— А у Белова бывали гости?
— О, да… Иногда был симпатичный такой человек… он моряк. Фамилию его я забыла, но он сам мне ее перевел — степная лисица.
— Корсак! — воскликнул радостно Никита.
— Вот именно. Было еще много господ офицеров. Веселые люди, деньги и вино лились рекой. Один раз был переводчик из замка, он немец, зовут его Цейхель, но они поссорились, и крупно. Говорили, что до дуэли дело не дошло, но я думаю — врут, — язык сухой розы слегка заплетался, щеки без всякого кармина украсились румянцем, она была счастлива. — Бывал еще один немец… а может, и не немец, я не поняла его национальности. Да и зачем банкиру национальность? А господин Бромберг оч-чень уважаемый человек. Господин Белов его отличал, можно даже сказать, что они дружили.
— А вдруг Белов написал этому Бромбергу письмо из армии?
— Может, и написал, — она вздохнула слегка, — вдруг. Господин Белов не из тех людей, кто не пишет писем. Знаете, есть такие люди, которые не выносят самого вида пера и бумаги, таким был мой покойный муж, все счета за него вела я, а господин Белов писал, да… — фрау К. жевала слова как жвачку, она не могла остановиться, и это чудо, что Никите удалось сдвинуть ее с эпистолярной темы и узнать адрес банкира Бромберга.
Наутро он посетил его крупный, представительный особняк из красного кирпича. Но с банкиром Оленеву не повезло. Неулыбчивый служитель сообщил, что господин Бромберг отбыл из города по делам, а когда вернется — неизвестно.
Через день паспорта Оленева и камердинера его были подобающим образом оформлены, можно было отправляться в путь. Узнав, что князь Оленев поедет в собственной карете, отец Пантелеймон обрадовался.
— Экипаж у меня просторный, четырехместный, но я забыл уведомить, что со мной поедет попутчик — пастор Тесин. Он личный священник самого фельдмаршала Фермора.
— Как? Лютеранин?
— И житель Кенигсберга… приезжал сюда по делам, а сейчас возвращается в армию.
Выехали рано утром при плохой погоде, дождь сеял над всей Пруссией. Не проехали и десяти верст, как Оленев перебрался в карету отца Пантелеймона, уж очень интересовал его попутчик, пастор Тесин.
Это был молодой человек лет, пожалуй, двадцати пяти, а может и того моложе, узкоплечий, среднего роста. Черный плащ с белым воротником и кургузый парик придавали ему чопорный вид, но ясноглазое и белозубое лицо пастора дышало здоровьем и благорасположением ко всему сущему. Он был хорошим собеседником, умел слушать, вовремя улыбался, был откровенен в суждениях, только имел некую странную особенность. В самый разгар беседы он вдруг из нее как-то выпадал, задумываясь отвлеченно, из-за чего лицо его принимало растерянное, даже болезненное выражение. Столкнувшись с этим первый раз — разговор шел о какой-то мелочи, — Никита смутился:
— Я огорчил вас, святой отец?
— Отчего же? Нет. Это я с ангелами беседовал, — и улыбнулся сияюще, нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез.
Поводом к сближению послужило воспоминание об юности университетской, пастор учился в Галле, но, к удовольствию Никиты, знал и Геттингенский университет. Они с удовольствием обсудили студенческие традиции, экзамены, любимых педагогов и ночные попойки.