Грядущим праздником было 29 июня — день Петра и Павла, который по обычаю, заведенному еще Петром Великим, праздновался очень широко. Местом праздника всегда был Петергоф.
— Однако, осмелюсь сказать, что вам необходимо переговорить с супругом вашим. Он готов сделать первый шаг, — поспешил добавить Шувалов с ласковым, предупреждающим жестом, видя, что великая княгиня покраснела от негодования.
«Судьба добилась своего, — мелькнуло в голове Екатерины. — Такого унижения я не испытывала здесь еще никогда».
Конечно, ее достоинство попирали всю жизнь — и мать, и муж, особенно ловко и обидно делала это Елизавета, но ее обижали походя, несправедливо, и это помогало спокойно переносить унижение. Есть мудрая пословица: «Бог дает крест, дает и силу». А сейчас ее будут втаптывать в грязь за дело, когда, как говорится, за руку поймали — непереносимо! Ей предстоит просить прощения у этого ничтожества, ее мужа, а он будет ломать комедию и говорить высокопарно: я вас помилую и на этот раз…
— Их высочество желают нанести визит в три часа дня.
— Хорошо, — выдавила через силу Екатерина. Конечно, Петр опоздал почти на час, а явившись, стал вести себя весело и развязно и все ходил вокруг темы, не желая затронуть главного, попросил английского пива, поинтересовался, помогают ли воды желудку, посетовал, что спать стал плохо, все какие-то рожи страшные плывут перед глазами, а прогнать их перед сном иной раз нет никакой возможности. Потом сказал без всякого перехода тоном приказа:
— Ваша фрейлина графиня Воронцова нанесет вам визит. И я настаиваю, чтобы вы ее приняли. Она и обсудит с вами подробности этого пикантного происшествия, — он вдруг подмигнул оскорбительно, но тут же обмяк, даже вздохнул. — Женщинам сподручнее о сих вещах разговаривать. Надо придумать, как замять дело. А то весь Петербург смеется.
На этом и расстались. Екатерина пыталась разжечь в себе прежнее негодование, но почему-то не получалось. Конечно, это возмутительно — заставить ее обсуждать с грубиянкой Лизкой свои личные дела. Но уж дуреха Лизавета никак не стоит ее терзаний. А Петр… можно сказать, что Петр был великодушен. И почему-то это не унижало.
Воронцову она примет завтра. И должна будет разговаривать с ней не как с подданной своей, а с поклоном, принимать как посредницу, как законную фаворитку мужа. Словно жена его слаба умом или бесплодна! Но уж реверансов от нее Лизка не дождется!
На следующий день Екатерина не встала с постели. Быстрая умом Анна отлично поняла мысль хозяйки и развела вокруг постели такую аптеку, что сердце разрывалось от жалости к несчастной. Мало того что на столике выстроился полк пузырьков и банок с мазями, так еще клистирная трубка лежала на самом видном месте.
Свидание с Елизаветой Воронцовой было коротким. Не удалось графине полностью насладиться своей победой. Екатерина меняла компрессы на лбу и на все предложения отвечала одно: «Я согласна, душенька». Что возьмешь с больной? Графиня Воронцова обещала все уладить. «Да и Петруша и не больно-то сердится, он так добр!» «Какая непроходимая дура!» — подумала Екатерина, улыбаясь слащаво. Несмотря на компрессы — они нагревались моментально, — лоб ее пылал. Казалось, намоченные салфетки сохнут на ней, как на печи.
Когда Елизавета Воронцова наконец оставила ее, Екатерина уже без всякого насилия над собой осталась в постели, она и впрямь чувствовала себя больной. Чем занять ум, как отвратить нежелательные мысли? Счастье, что в бедах наших и обидах помочь могут книги. Она стала читать четвертый том «Словаря» Бейля и успокоилась.
Господь вознаградил ее за выдержку. Вечером из Петергофа пришло письмо, написанное рукой Ивана Ивановича, а подписанное Елизаветой. В самых доброжелательных выражениях государыня приглашала приехать ее в Петергоф на Петров день. Екатерина решила было, что Елизавета ничего не знает, но маленькая приписка сказала об обратном. В приписке значилось: «Не огорчайтесь, не впадайте в уныние. Все образуется само собой».
Это была победа! Екатерина писала черновики ответа государыне и рвала их. Все ей казалось, что в изысканных выражениях нет той высоты, какой хотелось. Наконец, она написала совсем просто, по-русски, вставив фразу: «спасибо, матушка-государыня». Увидев эти слова написанными, она сразу поняла — это то, что нужно.
Праздник был блистателен, все аллеи иллюминированы, украшены флагами, фейерверк чертил в белесом небе вензель императрицы, оркестры звенели на каждом углу. За ужином в честь здоровья государыни, а также их высочеств палили пушки, а в перерывах играла итальянская инструментальная и вокальная музыка с хором певчих.
Государыня встретила Екатерину приветливо, и жизнь можно было бы назвать сносной, если бы не излишнее внимание приближенных. Заинтересованные и чуть насмешливые взгляды дворцовой «челяди» были непереносимыми. Очевидно, все уже знали о скандальном случае и теперь обсасывали новость, словно засахаренную карамельку.
Екатерина не хотела танцевать, но побоялась, что это может показаться кому-нибудь слишком заметным и вызывающим. Сразу после менуэта к ней подошел вдруг граф Ржевский, щеголь из посольской свиты, и, модно закатывая глаза, спросил:
— Ваше высочество, не разгневайтесь. Я, так сказать, посланник, в некотором смысле почтовый голубь.
— Оно и видно… — проворчала Екатерина, но взяла себя в руки. — Я слушаю вас, граф.
Ржевский как-то по-свойски улыбнулся, будь она мужчиной, вызвала бы его за эту улыбочку на дуэль, и продолжил медоточиво:
— Мой друг просил меня сказать вам, что через посредничество графа Бронницкого все устраивается. Сегодня вечером мой друг надеется видеть вас у великого князя.
— А не слишком ли много посредников? — спросила Екатерина, она знала, что Понятовский никогда не бывал у ее мужа. — Скажите вашему другу, что я нахожу конец вашего рассказа просто смешным. Это гора, родившая мышь.
Ржевский помолчал, только обиженно пожал плечами.
Сразу после ужина Екатерина ушла спать. В это лето великокняжеской чете был отведен для проживания любимый дворец Петра I — Монплезир. Екатерина тоже любила этот дом. И месторасположение его — он стоял на берегу моря, — и старые дубы на белой, обращенной к волнам террасе, и галереи, украшенные старыми китайскими лаками, — все вызывало в ней странное умиротворение. «Дух Петра здесь бродит», — думала Екатерина в такие минуты, уверенная, что этот дух благосклонен к ней. Великий Петр любил немцев гораздо больше, чем сейчас их любят в России.
Она открыла окно, в парк, фонтаны шумели, иногда, перекрывая их шум, накатывала на берег большая волна и отползала лениво, шурша галькой.
Проснулась она оттого, что кто-то бесцеремонно отдернул полог ее кровати, тыча зажженной свечой чуть ли не в лицо.
— Что? Кто это? Который час? — закричала Екатерина в ужасе.
— Три часа ночи, — услышала она спокойный голос мужа. — Одевайтесь и следуйте за мной. А впрочем, одеваться долго. Да и к чему нам эти церемонии?