В Петербург он послал подробный отчет, который начал с восхваления русского оружия и твердого уверения, что сделает все для укрепления этой славы, но как только Фермор перешел к деловой части, тон его сразу изменился. «Неприятеля прогнать за реку Одер способа не предвидится, поскольку оный всегда в неприступных лагерях становится, а пушками, амуницией, також кавалерией гораздо превосходен» — откровенная зависть Фридриху слышится в этих словах. Окончил отчет Фермор весьма решительно: «Итак, на сие азартное предприятие армию ее императорского величества отважить нельзя».
Ответ этот сильно разозлил императрицу. Здесь она Фермору все припомнила, а особо скотское пьянство во время баталии. Уж на что Апраксин был лежебока, размазня и пуховник [23] , но не допускал в армию зеленого змия. «С трепетом и ужасом должен каждый помышлять, что наибольший армии нашей урон причинен не от неприятеля, а от понятного ослушания, ибо пьяные стреляли в своих без разбору».
Масла в огонь подлил незадачливый саксонский принц Карл, написав Елизавете гневливое письмо. По отзывам видевших принца при армии, он вел себя не лучшим образом, придаваясь более охоте и играм, чем военным экзерцициям, а в разгар баталии при Цорндорфе в особо трудное время просто сбежал со своей охраной. Но сильные мира сего могут позволить себе не обращать ни малейшего внимания на реальность, внемля только собственному разумению и хотению. Неудачу в Цорндорфской баталии принц Карл объяснял тем, что злонамеренный и упрямый Фермор не захотел слушать мудрых советов его, принца Саксонского, а также австрийского генерала Андре. Принц также писал, что гусары и казаки употребляются Фермором не по назначению, дисциплины в армии никакой, обоз огромен, солдаты не дисциплинированны… и так далее.
У государыни хватило ума спокойно отнестись к письму обидчивого и вздорного мальчишки, но и без этих наскоков обвинений фельдмаршалу было предостаточно. Фермор плохой стратег, он нерешителен, он непопулярен в армии, — толковали в Петербурге, и тут же кто-то подпустил шепотливый слушок: «Да что о нем толковать, если он подкуплен Фридрихом!»
Слух этот возник как бы сам собой, как вошь на больном и неухоженном организме, но удивительно, что все сразу в этот слух и поверили. Соблазн был в том, что подкуп фельдмаршала сразу все объяснял, и не надо было ломать голову над стратегией и тактикой.
Фермора вызвали в Петербург. Вызов застал его за изнурительной и весьма нужной работой — составлением плана размещения армии на зимних квартирах. Здесь он был на своем коньке. План представлял собой огромную разграфленную, аккуратно исписанную бумагу размером с простыню, где все указывалось — в каком местечке стоять, где овес покупать, откуда провиант везти. Фермор был очень недоволен, что его оторвали от интересной работы, и в первую минуту ему было недосуг сообразить — зачем это он в столице понадобился?
Однако в дороге было время подумать. Вспомнились все упреки Конференции, пренебрежительный и раздраженный тон государыни в последней депеше, и как-то неожиданно всплыл в памяти арестованный Тесин. Об аресте своего духовника Фермор узнал стороной, очень удивился, потом возмутился, потребовал объяснений. Объяснения он получил в секретном отделе. Спокойный и вежливый чиновник в партикулярном платье, на такого не цыкнешь, сообщил, что это и не арест вовсе, просто пастора, как человека, пережившего вражеский плен, вызвали в столицу для подробного допроса. Как будто нельзя допросить в Кенигсберге! Но тон чиновника был таков, что никаких вопросов ему задавать не хотелось. Впечатление от этого разговора осталось отвратительное. Он фельдмаршал армии, у него три начальника — императрица, Конференция и Господь Бог! Но оказывается, есть еще секретный отдел, который существует сам по себе. И этот чиновничий взгляд — нескромный, липкий, ощупывающий! Адъютант донес потом (под секретом — возмутительно!), что чиновник как бы между прочим осведомился (у самого Фермора не спросил, а посмел беседовать с нижним чином!), почему первым и пока единственным человеком, вернувшимся в армию по обмену пленными, был именно пастор Тесин? Ответа от адъютанта чиновник не дождался, только хмыкнул: «И почему, собственно, пруссаки согласились на этот обмен?»
Фермор не совладал с собой, накричал на адъютанта, как будто тот был в чем-то виноват:
— Потому что Тесин, черт побери, лютеранский пастор! Потому что немцы религиозная нация! Потому что пастор не рубится на саблях и не стреляет.
Адъютант потерянно молчал.
В карете Фермор вспомнил этот разговор во всех подробностях. Настроение его испортилось окончательно. Фельдмаршал не ждал от вызова в Петербург ничего хорошего.
О смерти Апраксина Белов узнал еще в дороге.
— Объясните мне, если сможете, — спросил он хмуро. — Враг мой Зобин все делает, чтоб сокрушить меня, но его низкие поступки оборачиваются мне во благо. Он посадил меня в Нарве на губу и тем спас от ареста. Он направил меня под присмотром секретного отдела в Петербург, а на самом деле предоставил отпуск, на который я и рассчитывать не смел. Что же я теперь буду свидетельствовать? И что ждет меня в столице?
— Воля тебя ждет, — отозвался Лядащев.
Белов понял эти слова буквально и по приезде в Петербург совершенно исчез из поля зрения Лядащева. Кажется, он поехал к жене куда-то под Тверь, что было очень некстати. Василий Федорович рассчитывал на его помощь.
Определив Сакромозо в крепость в камеру «небольшую, но удобную». Лядащев сразу принужден был затеять игру с самим собой, названную им когда-то «разноцветные нитки». Игра эта была сродни кружевоплетению, но сравнение с женским занятием отнюдь не унижало. Это раньше ему казалось смешным, что он как девка-кружевница плетет цветной узор, где каждая нить — суть человек и его судьба. Сейчас на старости лет он догадался, что сплести на коклюшках хорошее кружево совсем не проще, чем продумать интригу. Что женщине легко, то мужчине мука.
Приступим к думанию, то бишь к умственному кружевоплетению. По счастию, супруга Вера Дмитриевна пребывала в Москве и не могла отвлечь от работы любовью, опекой и настырными хлопотами о его счастии. Перед Лядащевым появился чистый лист бумаги, который был расчерчен, исписан фамилиями, а потом по мере работы украсился сложными геометрическими фигурами и болотными растениями с крупными цветами. Вокруг этой пышной растительности плавали корабли, поскольку интерес в русскому флоту всех представителей списка был очевиден.
Первым в списке стоял барон Диц, который пребывал в Петербурге и, по сведениям, вел жизнь светскую, веселую и меценатскую. К профилю барона Лядащев задумчиво пририсовал лавровый венок. Похоже, что господин Диц есть цезарь всей этой шатии-братии. За домом господина Дица следовало немедленно учинить слежку.
Под цифрой два в списке значился Сакромозо. Можно было бы давно допросить Сакромозо, но Лядащев медлил. Рыцарь — твердый орешек, ему нужно задавать конкретные вопросы, а для этого надо расшифровать цифирки, которые он прятал в своем камзоле, и дождаться барона Блюма, которого Почкин морем вез в Петербург. Барон этот, очевидно, мелкая сошка, Почкин наверняка из него все вытряхнул. Соберем все нитки в кулак, тогда и поговорим, а Сакромозо пусть поостынет в крепости, тюремные стены спесь-то с него собьют.