— Да кому она нужна? — бросила Анна.

— Па-а-а-пра-а-шу!.. — разговор угрожал вновь взорваться, но тут Блюм прочитал записку, и вся его злость перетекла в жгучий, профессиональный интерес. — Объяснитесь… И кто такая Мелитриса Репнинская? Какое право вы имели привлекать к делу каких-либо девиц, не посоветовавшись со мной?

— В этом деле, барон, мне ваш совет не нужен, — с улыбкой начала Анна, — а какая-либо девица, как вы изволили выразиться, — фрейлина Ее Величества, — она поманила Блюма пальчиком, и такая в лице ее была сила, что он неожиданно для себя потянулся ухом к ее губам.

Анна перешла на шепот, и по мере ее рассказа лицо и глаза барона наливались кровью, потом совершенно сравнялись цветом с бордовым шелковым галстуком на его шее. У него затряслись руки, потом челюсть, а потом все его хилое, в шелка обряженное тело.

— Так отраву давала эта самая Мелитриса?

— Просто она имела доступ к государыне, а я нет. Но надо, чтобы они там, — она выразительно ткнула пальцем в небо, имея в виду, однако, вполне земную Пруссию, — понимали, что все равно я главная. Не будь Мелитрисы, они бы мне не поверили, — добавила она вдруг доверительно, но тут же пожалела о своей откровенности. — Все, Блюм, больше не надо вопросов.

Но барон и не собирался их задавать. Громадность события не позволила ему отвлечься на мелкие подробности и откровения, спорхнувшие нечаянно с губ Анны.

— Мы пошлем вашу депешу, зашифрованную двумя способами — иносказанием и цифирью. Послание необходимо дублировать, одно пойдет через английское посольство, а второе с курьером прямо на Торговый дом. Здесь уместно иносказание, — он тонко улыбнулся, — например, описание болезни особы, той самой, чье наследство мы хотим оспорить, то есть прибрать к рукам.

— Не надо иносказаний. Моя фраза должна быть передана дословно. А дальше можете писать про коров, стада рыб, стаи лошадей — словом, все что хотите! Теперь я пошла. В следующую пятницу не ждите меня…

— Не буду ждать. Только умоляю, будьте предельно осторожны! Иначе мы пропали. Вам сказочно везет… но не забывайте об осторожности, — прошептал барон ей вслед, приседая от страха.

Служебная дружба

Они как-то очень быстро сошлись, а для деловых отношений — просто стремительно. Белову нравилось, что Понятовский легок, весел, всегда хорошо настроен и обладает хорошим вкусом. В одежде граф остановился на той грани, переступив которую мог бы быть прозван в Петербурге петиметром, то есть молодым щеголем, для которого искусство одевания ставится превыше всего. Однако в общении он иногда переступал некую опасную грань, и все как-то неожиданно, пошло. То вдруг намекнет Белову, что у того, дескать, средств недостаточно, и он. Август Станислав Понятовский, мог бы поспособствовать… — именно в таких выражениях и говорил, из-за чего Александр сатанел; то принимался намекать на свои близкие отношения с великой княгиней, обещая новому другу какую-то неясную протекцию; то спесиво кидался ругать русских, прямо в глаза говоря, что в России одни иностранцы — люди. В такие минуты Белов искал ссоры, пытаясь понять, бесцеремонен граф или глуп. Потом понял — ни то и ни другое, он был просто безобразно молод (сейчас бы сказали — инфантилен), и таким ему предстояло оставаться еще долго. Но несмотря на молодость, в нем угадывались задатки умного человека, пока эти задатки проявлялись в наблюдательности, причем в каждой мелочи граф умел обнаружить смешную сторону, о чем тут же высказывался на чудовищном русском. Он знал, что его русский смешон, и сам веселился больше всех.

А то вдруг в нем брала верх романтическая черта, и он начинал говорить так, словно цитировал Вольтера или Платона. Однажды после пышного разглагольствования о добродетелях, а может быть, о пороке, или о том и о другом, потому что первое не может существовать без второго, Белов не выдержал и, схватив Понятовского за рукав, быстро спросил:

— Кто?

К удивлению Александра, он тут же был понят и получил ответ:

— Декарт!

С этого началась у них любимая игра. Каждый старался уличить другого в присвоении чужих мыслей, причем присваивать отнюдь не возбранялось, а можно сказать — приветствовалось. Желательно было назвать и автора афоризма. Понятовский знал великое множество цитат, у Александра было подозрение, что он, подобно молоденьким офицерам в полку, заучивает их специально.

— Мы презираем не тех, у кого есть пороки, а тех, у кого нет никаких добродетелей…

Понятовский выразил легкую заинтересованность:

— Ларошфуко?

— Монтень, — сознался Белов.

— Вы любите Монтеня?

— Друг мой любит, — признался Александр. — Он даже спит с книгой в руках.

— А вы?

— Я нет. Как говорил кто-то из древних, я не нуждаюсь в друге, который повторяет каждый мой жест, это проделает лучше моя тень…

Александр хотел добавить, что большинство афоризмов запомнил в полку, слушая молодых офицеров, которые в минуту затишья иди безделья на зимних квартирах переписывали в специальные книжки особо звонкие и лаконичные изречения, но не добавил. Кто поймет этих польских вельмож? Еще обидится…

Особый успех имели изречения про любовь.

— Говорят, что время укрепляет дружбу, но ослабляет любовь.

— Как точно сказано! — восхитился Понятовский. — Кто?

— Не помню, право.

— Может быть, вы сами сочинили?

— Э… нет. Уверяю вас, о чем бы мы с вами ни говорили, мы повторяем уже сказанное. Все уже сказано под луной…

— Кто? — глаза у графа блеснули.

— Не кто, а кем… Нами.

В этот момент в руках Понятовского появилась книжица в сафьяновом переплете, в петельку был вставлен короткий карандаш с золотым наконечником:

— Напишите… Видите ли, сознаюсь, я коллекционирую мысли…

— А я в молодости коллекционировал адреса, — Белов рассмеялся и аккуратно записал собственные слова, ставшие цитатой.

Понятовский внимательно следил за его рукой, на щеках полыхал румянец, длинные ресницы трепетали. Мальчик, красивый мальчик…

Он представил Белова, как он говорил, «нашему кружку». Кружок состоял из семейства Нарышкиных — Льва и двух сестер с мужьями. Льва Ивановича он знал раньше и не любил его, отдавая должное уменью балагурить. Можно, конечно, говорить — шут, и еще добавить «гороховый», а можно… лицедей, актер, достойный шекспировских подмостков.

Сергея Елагина, бывшего секретаря Кирилла Григорьевича Разумовского, Александр тоже знал, они встречались за зеленым сукном и на гвардейских попойках. Ададуров был ему не знаком, хотя имя это было у всех на слуху. Он был когда-то учителем русского языка великой княгини, и с тех пор они сохранили самую дружескую привязанность друг к другу. Знакомство со всей этой публикой происходило в театре, и понадобилась опера, балет и, наконец, русская комедия, прежде чем все были представлены. Ададуров был последним в этом списке, и в этот же вечер Бедов был приглашен в чей-то особняк в Графском переулке. Бестужев очень обрадовался этому приглашению и, использовав оказию, направил с Александром пакет — два тонких, тщательно заклеенных и печаткой проштампованных листка.