Великую княгиню можно было понять, ей было не до манифеста. Польский король неожиданно прислал отзывную грамоту для Понятовского. Екатерина забросала канцлера записками, которые передавала через верных людей, с просьбой сделать все, дабы удержать сокола в Петербурге. Ясно было, что все это интриги вице-канцлера Воронцова и Шуваловых — этого разбойного гнезда. Бестужеву пришлось отложить проект о престолонаследии до лучших времен и заняться вплотную делами Понятовского.
Неделя ушла на то, чтобы раздобыть отзывные грамоты. Бестужев «поработал» над ними и вернул их назад, обратив внимание польского короля на несоблюдение формальностей, необходимых в дипломатической работе. Понятовского оставили в покое.
Но тут новая неприятность подкралась к канцлеру лисьей походкой. Посылая Белова в Нарву, он ни в коем случае не хотел его подставлять. Просто тайное известие о поездке капрала Суворова достигло канцлера раньше, чем запрос из Нарвы об арестованном посыльном. Бестужев ничего не мог узнать об улове капрала (в изъятой у Апраксина переписке могло оказаться и то, главное письмо Екатерины), поэтому он на всякий случай решил отречься как от Белова, так и от великой княгини. Екатерина, словно угадывая его мысли, не подавала о себе вестей. Бестужеву казалось, что она его избегает.
На самом деле причиной такого поведения Екатерины была вовсе не возникшая вдруг холодность. Природа напомнила о себе и взяла верх над страстями, любовью, подозрениями, обидами, страхами — всем, что полнит чувства человека. Время родов пришло.
Петербург сплетничал, выдумывая отца будущего ребенка. Для наиболее осведомленных ответ был однозначен — Понятовский, однако об этом никто не смел говорить вслух. И вовсе не из опасений иметь неприятности со стороны великого князя, у Петра Федоровича были свои заботы и свои фаворитки. Еще полгода назад, узнав о состоянии жены, он имел неосторожность брякнуть фразу: «Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не очень-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я принять его на свой счет». Сказано это было при придворных, в числе которых был Лев Нарышкин. Он немедленно донес эту фразу Екатерине.
Она не просто рассердилась, она рассвирепела, топнула ногой, возвысила голос. Она ненавидела не только мужа — ничтожество! — но и этого улыбающегося интригана. С какой затаенно-иезуитской радостью играл он роль правдолюбца! Но в Екатерине тоже жила актриса, и талантливая.
— Все мужчины ветреники, — сказала она с независимой и даже кокетливой улыбкой. — Потребуйте от великого князя клятвы, что он не спал со своей женой… И скажите ему, что если он эту клятву даст, то вы не преминете сообщить об этом Александру Шувалову. Великому инквизитору империи это будет интересно.
Будучи по природе своей марионеткой, Нарышкин любил делать марионетками других, особенно Их Высочеств. Действительно, не наивность же руководила им, когда он и в самом деле пошел к великому князю и передал слово в слово отповедь жены. На этот раз великий князь оказался умнее их обоих, потому что бросил в сердцах:
— Убирайся к черту и не говори мне больше ничего об этом.
Но Екатерина не забыла этой перебранки через посредника, и обида на мужа не прошла, поэтому она очень удивилась и развеселилась из-за неожиданного появления Петра Федоровича. У нее только начались родовые схватки. Она послала Владиславову упредить Александра Ивановича Шувалова (его покои находились во дворце рядом), чтобы тот в свою очередь передал о начале родов императрице. Боли были еще небольшие.
Екатерина дремала в полутемной комнате, рядом находились акушерка и верная Анна Фросс. Вдруг дверь отворилась. В комнату, бряцая шпагой и шпорами, вошел Петр Федорович, за ним камердинер нес два шандала, полных свечей. Великий князь был при полном параде: в голштинском мундире с шарфом вокруг пояса и громадной, до полу, шпаге в роскошных ножнах. Отослав камердинера, он стал быстро мерить комнату шагами.
— Что случилось, ваше высочество? — спросила удивленная Екатерина.
— Вам плохо! Вам больно! — отрывисто ответил Петр. — Долг голштинского офицера защитить по присяге герцогский дом против всех врагов и напастей. Я пришел вам на помощь.
Екатерина рассмеялась его словам, как хорошей шутке, но великий князь уловил в ее смехе нечто обидное для себя.
— В чем дело? — спросил он раздраженно, склонившись над женой.
Сивушный запах объяснил его поведение.
— Ваше высочество, — взмолилась Екатерина, — сейчас ночь. Мне не грозит опасность. Я отпускаю вас.
— Нет! — Петр тряхнул головой, отгоняя икоту. — Голштинский офицер — человек чести…
— Сейчас здесь появится государыня…
— Пусть.
Екатерина знала, что Елизавета придет в ярость, увидев племянника в такой час пьяным, да еще в голштинском мундире, который она ненавидела. Уговорили его уйти Владиславова и акушерка, объяснив, что роды начнутся еще не скоро. Анна взяла наследника за руку и, как ребенка, повела по коридорам в его опочивальню. Петр не сопротивлялся.
Императрица, поддерживаемая горничными, появилась под утро. Владиславова со слов акушерки сообщила, что раньше вечера Екатерина от бремени не освободится.
— Страдает?
— Страдает, — не желая огорчать императрицу, с готовностью согласилась Владиславова.
Елизавета ушла досыпать.
На самом деле Екатерина легко переносила родовые муки, только к вечеру ей стало плохо. Схватки шли чередой, выгибали ей спину, подушки были мокрыми от пота. Верная Анна не отходила ни на секунду, держала влажную руку роженицы, обтирала лоб, поминутно смачивала клюквенным настоем запекшиеся губы. Цепочка от медальона накрутилась на пряди волос.
— Снимите это, — рассерженно приказала акушерка. — Эта цепочка может удушить ее высочество!
Анна немедленно повиновалась. На шее великой княгини остался только маленький нательный крестик. Когда Анна относила медальон в гостиную, чтоб положить на стол в кабинете, до нее донесся первый, надрывный крик Екатерины.
Великая княгиня разрешилась от бремени девочкой в ночь на 9 декабря. В покои немедленно пожаловали императрица и великий князь. Вид крохотного, кричащего существа с темной головкой, смуглыми ручками и ножками донельзя умилили государыню. Она велела тщательно запеленать ребенка и унесла его к себе на половину в детскую, примыкающую к покоям юного Павла Петровича.
Екатерина хотела назвать дочь Мариной, пан Станислав Понятовский был бы счастлив, но императрица сама придумала имя для царственной крошки. Она будет Анной в честь старшей сестры Ее Императорского Величества, матери наследника покойной герцогини Голштинской Анны Петровны. Великий князь был очень рад рождению девочки и тотчас напился — вначале в самой тесной компании, потом в более широком кругу, после крестин веселье пошло по всей России, перекинулось в Европу, а именно в Голштинию.
Екатерина, как и при рождении Павла, лежала в своих покоях всеми забытая, но совсем не несчастная. Рядом находились только Владиславова и верная Анна. В день рождения императрицы (18 декабря — всероссийский праздник) отлучилась и камер-фрау. Анна знала дорогу к графу Понятовскому, а его не пришлось звать дважды.