Армия нашлась наконец под Вержболовом в полумиле от прусской границы в ожидании подхода остальных войск, которые не могли поспешать из-за тесноты дорог. Когда же они соберутся все вместе? Когда начнут воевать?
И вдруг 28 августа в четыре часа утра (год прошел с объявления войны, на дворе уже 1757) Санкт-Петербург сотрясла пушечная пальба. Взволнованные жители считали выстрелы — сто один раз пальнула пушка! Матерь Божья, это могло быть событие только чрезвычайное!
Прежде чем бежать к Алексею, Никита позаботился о покупке газет. «Ведомости» сообщали, что вчера в девять часов вечера в Царское Село, где находилась государыня, с трубящими почтальонами прискакал курьер генералмайор Петр Иванович Панин с громоподобными известиями. 19 августа под местечком Гросс-Егерсдорф на берегах реки Прегель русская армия одержала полную победу над прусским фельдмаршалом Левальдом. Путь на Кенигсберг был открыт!
Никита сидел уже в карете, когда появился молоденький вестовой: здесь ли изволит проживать князь Оленев? Вестовой принес письмо от друга Александра Белова. Писал Сашка из армии чрезвычайно редко и скупо, вся информация о его военной жизни обычно умещалась в одно слово: «осточертело!» А здесь несколько листов настрочил. Письмо, оказывается, было передано Александром кому-то из свиты генерал-майора Панина.
Корсаки занимали теперь не флигель в глубине сада, а «большой», как его называли, каменный дом, в котором проживал когда-то ювелир двора Ее Величества Луиджи. Восемь лет назад он отбыл в родную Венецию, а дом на чрезвычайно выгодных для себя условиях продал своему бывшему постояльцу.
— Ах, наконец-то! — встретила в прихожей Никиту Софья. — Он ждет тебя с самого утра. Ты слышал выстрелы в крепости? Они нас разбудили. Говорят, победа… — она крепко пожала ему руку и, не выпуская ее, повела гостя по анфиладе комнат. — Доктор Лемьер говорит, что ему пора бросить костыли. Мы попробовали Алексей все еще очень слаб… и так неловок! Знаешь, ему надо заново учиться ходить.
— Сегодня же и начнем. Софья вдруг остановилась.
— Ты не огорчай его. Хорошо?
— Чем же я могу его огорчить, если победа?
— О, я уж не знаю! Каждая победа имеет свою изнанку. И он, как ребенок, все так близко принимает к сердцу…
— Читай! — сказал Никита вместо приветствия и протянул Алексею «Ведомости».
Тот не просто прочитал, а, что называется, съел заметку. Прочитанное возбудило его до крайности.
— Помнишь, Никита, я говорил, что Мемель только начало! Не пристало русскому солдату бояться Фридриха. Вот и прищемили хвост прусской гидре!
«Гидрой» Фридриха обозвала государыня Елизавета. Прозвище стало известно не только в армии, но через газеты дошло до самого Фридриха. Король не обиделся: «Я хотел бы быть гидрой, чтоб у меня после каждого боя вырастали новые головы взамен отрубленных!»
— Я счастлив! — заключил Алексей и почти без сил повалился на подушки. — Что ты морщишься?
— Надо быть скромнее, друг мой, — это была обычная присказка Никиты. — Знать бы, что мы потеряли у чистой речки Прегель. И что теперь нашли…
В спорах он никогда не остужал патриотического пыла Алексея, слушал, кивал, а потом незначительной фразой смазывал весь разговор и уводил его в сторону.
— Что потеряли? Это тебе может объяснить каждый солдат! — запальчиво воскликнул Корсак.
— Не каждый. В этой баталии пять тысяч наших Богу душу отдали.
— Об этом «Ведомости» пишут? А у Левольда какие потери?
— Нет, в газете нет пока таких подробностей. Просто я от Сашки письмо получил, от очевидца, так сказать…
— И ты молчишь? Сашка прислал письмо после Гросс-Егерсдорфской битвы, а мы тут катаем во рту казенные сведения? А как ему удалось так быстро?..
— Он его не по почте послал, а с оказией. Видно, хороший человек его вез. Надежный… Вряд ли Сашка доверил бы подобные сведения военной почте.
— Это почему же?
— В военное время существует цензура.
— Оленев, ты хочешь сказать, что Сашкино мировоззрение таково, что его нельзя доверить… что цензура может найти… — Алексей хотел защитить друга, вернее его честь, его порядочность, если хотите… но фраза никак не желала кончаться.
Никита перебил его со смехом:
— Слушай, Алешка, насколько я знаю Белова, у него вообще нет мировоззрения, у него нет идеалов… понимаешь? Он видит жизнь такой, какая она есть. Он пишет, что Апраксин панически боится Фридриха, что никто не собирался давать решительный бой. Русская армия наткнулась на пруссаков случайно… в тумане. Паника была страшная. Потом собрались с духом, я думаю, просто разозлились. Ты сам знаешь, если русского мужика разозлить, он пойдет крушить дубиной направо и налево. И уже наплевать ему, умрет он или жив останется.
Алексей молча, исподлобья смотрел на друга, левое веко его чуть вздрагивало.
— Исход дела решили четыре полка Румянцева, — бодро заключил Никита. — Они сидели в резерве и в критический момент бросились на выручку. Прорвались через лес и…
— Ты хочешь сказать, что наша победа была нечаянной? У тебя с собой письмо?
— Забыл… по глупости, — покаянным тоном воскликнул Никита.
Письмо Белова он читал в карете, сейчас оно лежало в кармане сюртука, но не стоило забывать слова Софьи: «Ты не огорчай его…» Он и так уже лишнего наболтал, но главное огорчение таилось в конце Сашиного письма. Если описание битвы могло вызвать сложные чувства — обиды, некоторого смущения, затем чистой радости, какие бы они там ни были недотепы, но прижали Фридриху хвост, — то рассказ о дальнейших событиях в стане Апраксина наводил на мрачные размышления. Сам собой возникал знак вопроса, намалеванный черной краской. Саша писал, что Апраксин повел себя после победы по меньшей мере ab`(?), — он не преследовал убегающих пруссаков, не двинул армию на Кенигсберг, а отступил. «Вчера поймали прусского шпиона. Я не знаю, о чем его допрашивали, но вид у следователей был смущенный. Шпиона расстреляли на виду армии. Вид лазарета ужасен. Нас косят раны и болезни…» Грустное письмо.
— Хватит восторгаться победами, — решительно сказал Никита. — Займемся делом.
На лице Алексея застыло чуть брезгливое, обиженное выражение, и Никита угадал его мысль. Сейчас война… не важно, что на чужой территории. И на чужой территории русский солдат защищает Россию. И потому каждый порядочный человек должен стремиться в армию. Другое дело — увечье, возраст… но ты молод, здоров, ты мой самый близкий друг… и при этом мало того, что отлыниваешь от служения отечеству, так ты еще порицаешь славу его и доблесть!
— Каким это еще делом? — буркнул он хмуро.
— Будем учиться ходить. Обхватывай меня рукой за шею… Вот так. По…шел!.. И еще!
Раненая, много раз резанная нога Алексея была в два раза тоньше здоровой. Обутая в шерстяной носок, больная стопа явно не слушалась, вставала косо и подвертывалась, лоб его взмок от напряжения. Но он шел!