Теперь путь Тиффожа лежал на восток. Обнаружилось, что на команды по шестнадцать их разбили не случайно. Столько, и не больше, помещалось в вагон дохлого, без всякой видимой причины вдруг замиравшего на месте, а затем, опять-таки неожиданно, вновь трогающегося в путь. Кучка непоколебимых оптимистов толпилась вокруг сержанта инженерных войск, который на каждом изгибе рельс тотчас сверялся с компасом, дабы поддержать заблуждение, что поезд движется не на северо-восток, а, к примеру, на юг или вовсе даже на запад… Тиффож не нуждался в компасе, он твердо знал, что поезд идет на восток. Ex Oriente Lux [8] . Каков он, этот свет, Тиффожу еще предстояло постичь через каждодневный кропотливый труд, с долгими, втайне плодотворными периодами зимних сумерек и нежданными, ослепительными вспышками озарений.
Первая остановка была в фабричном городке Швайнфурте. Пленных поместили в карантинный барак, а поутру устроили дезинфекцию с вошебойкой. Узников сперва коротко подстригли, а затем, заставив намылиться дегтярным мылом, окатили водой. Необходимость отстоять нагишом длинную очередь, выставив напоказ свои убогие телеса, притом в огороженном колючей проволокой загоне, иным показалась оскорбительной, некоторые даже рыдали от унижения. Но только не Тиффож, понимавший дезинфекцию как очистительный обряд. К тому же он наслаждался неожиданно открывшимся его телесным превосходством над сотоварищами. По сравнению с богатырской статью Тиффожа весьма неказисто смотрелись их фигурки, тщедушные, волосатые и членастые. О чем Тиффож мечтал, так это совсем избавиться от военной формы, которую ему вернули, предварительно прожарив в автоклаве, усевшей и дымящейся. Когда, наконец, он облачится в достойные его величия одежды, это и будет для него, как и для других, знаком, что тяжкие времена миновали.
Через день узников, вновь погрузив в поезд, повезли дальше на северо-восток. Их путь пролегал через Тюрингию, Саксонию и Бранденбург. Мимо слепых окошек пронеслись Эйзенах вместе с Вартбургской крепостью. Гота с ее замком, Эрфурт с его цветущими полями, Веймар с его княжеским дворцом, Иена с ее цейсовскими заводами. В Лейпциге пленных выпустили на предусмотрительно оцепленный пятачок перрона размять ноги. Стоянка затянулась на долгие часы. После того как узникам раздали миски с супом в зале третьего класса, однополчане, земляки или просто успевшие сдружиться тотчас скучковались в группки. Тиффож остался бы в полном одиночестве, но Эрнест решительно пристроился по соседству. Подобная преданность не то чтобы смутила Тиффожа, но слегка удивила, тем более, что ему показалось, что Эрнест повел себя с ним, как со старшим по званию, вопреки их полному равенству в чинах. Они разговорились. Выяснилось, что до войны Эрнест служил камердинером. Эта странная профессия была овеяна для Тиффожа неким сумрачным очарованием, так как, по его мнению, требовала коварного двуличия и лживой угодливости, необходимых из-за кричащего несоответствия между скромным происхождением того, кто себя ей посвятил, и блестящим обществом, где ему суждено обретаться. В конце концов Тиффож простил Эрнесту заклание голубей. Да и кого винить, если оно было неизбежным? В этом жертвоприношении Тиффож вновь угадал перст судьбы, причастный к почти любому событию его жизни. Короче говоря, он вроде как принял на службу стосковавшегося по хозяину Эрнеста.
Когда на ночь глядя состав, наконец, тронулся, охранники задраили все окна и двери. Через некоторое время те, кто не успел заснуть, по остановкам и сложным маневрам поезда догадались, что за окнами Берлин. Затем состав продолжил свой бег, однообразный ритм которого убаюкал притулившиеся как попало тела. Поезд тянулся по бескрайней равнине, и лишь ночная темень скрадывала всю невообразимость ее простора.
Ночь показалась путешественникам короче, а утро прохладней, чем они привыкли. Двери глухо рыкнули замками. Зазвучали команды, начались переклички. Еще одуревшие спросонья пленные выпрыгивали из вагонов в степь, где их тотчас прохватывал студеный ветерок. Неподалеку высился довольно просторный барак из просмоленных досок, на плоской равнине смотревшийся даже монументально. Ветер покачивал прибитый к двум столбам деревянный щит с выделявшимися на белом фоне черными готическими буквами: Moorhof [9] . До горизонта простирались луга с разбросанными там и сям озерцами. Осенние дожди наверняка превращали местность в огромное болото. Редкие кучки елей словно бы делали зримым обширность горизонта, где курились многочисленные дымки, стелящиеся над камышом и буйными травами. Тиффож, привычный лишь к холмистым и лесистым сельским пейзажам, был потрясен величием представшей картины. Пространство, во все стороны открытое взгляду, даровало Тиффожу прежде неведомое ему чувство свободы. Оно было столь несоответствующим моменту, что Тиффож невольно улыбнулся, пристроившись к колонне, под окрики фельдфебеля тянувшейся на север.
Лагерь нежданно вырос перед путниками буквально в нескольких сотнях метров от дороги. Деревня же Морхоф так и не обнаружилась. Им еще не раз предстояло убедиться в таинственном свойстве вроде бы бескрайнего окрестного пространства: хижины, риги и даже лагерные вышки, стоило чуть от них удалиться, словно проваливались сквозь землю, терялись в травах. Лагерь был небольшой — всего четыре дощатых пятистенных барака с залитой гудроном кровлей, укрепленных на коротких сваях; каждый из них был рассчитан на двести узников. Следовательно, лагерь был способен вместить не более восьмисот пленных, каковая численность и была достигнута через несколько недель после прибытия пополнений. Однако самих узников вовсе не радовала их малочисленность. Во-первых, из-за нехватки рабочих рук, во-вторых, каждый оказывался на виду. Четыре барака были окружены двумя рядами колючей проволоки, полоса между которыми была усеяна железными шипами. Общая площадь этого загона со сторожевыми вышками по углам не превышала полгектара. Большинству узников представлялось, что лагерь устроен с расчетливой злобой. Они остро переживали неуют хлипких бараков, враждебность колючей проволоки, злобный надзор сторожевых вышек. В отличие от них, у Тиффожа только крепло чувство свободы, душевного покоя, которое его охватило сразу, как он сошел с поезда. С его точки зрения, расчет создателей лагеря состоял в том, чтобы отовсюду открывался вид на равнину. Он вспоминал пикардийские хутора с глухими фасадами домов и окнами, выходящими во внутренний двор. Здесь все было наоборот: проволочное ограждение не отделяло от окружающих пространств, а вышки словно бы углубляли даль. В своем бараке он выбрал отменную койку, хотя далековато от печки, зато возле обращенного на восток окошка. Едва устроившись на новом месте, Тиффож тотчас вперился в открывавшийся из окна простор, чтобы смыть впечатления последних сумбурных дней и невнятных ночей. Впервые после того, как арест в Нейи выбил у него почву из-под ног, Тиффож почувствовал, что, наконец, обрел хоть сколько-нибудь надежное пристанище. Терзаемая заслуженной карой Европа осталась далеко на западе. Но главное, что он всей душой ощутил могучий и ласковый зов этой девственной степи, обжитой лишь одинокой худосочной березкой. Казалось, простераяся до самой Сибири бескрайняя пустошь с ее серой, чуть серебристой почвой, украшенной фиолетовой вспышкой цветущего вереска с ее песками и торфяниками манила Тиффожа, как туманная бездна. Впрочем, от своих сотоварищей, еще раньше угодивших в лагерь, он выяснил точное местоположение деревни Морхоф на карте. Это сельцо с четырьмя сотнями обитателей располагалось в Восточной Пруссии, в двенадцати километрах западнее Инстербурга и в стольких же — восточнее Гумбинена на берегу речки Ангерапп, которая, после слияния в Инстербурге с Инстером, обретала название Прегель.