В середине «Жизели» Императорская чета вместе с французской делегацией покинула театр, выразив таким образом явное неудовольствие, следом за ними зал покинула свита. Оставшиеся зрители по разным причинам не уходили: кто-то решил до конца соблюсти правила хорошего тона, кто-то поддался любопытству увидеть своими глазами, чем же закончится и так уже провалившееся выступление, а некоторые не могли уйти из зала, ибо всегда находились здесь только по долгу своей очень серьезной службы.
«Это все Светозарова — сама выкрутилась, а меня сглазила, дрянная девчонка!» — проклинала соперницу Коринфская, выходя на фуэте. Провал был уже налицо, и теперь ее вообще стало раздражать все вокруг: декадентский антураж на сцене, кладбищенская декорация, в каждом зрителе виделся личный враг, желающий позора «заслуженной» балерины. Иноходцев и тот не оправдал доверия, а ведь сам вызвался оскандалить Ксению: «Меня бы так хоть когда-нибудь оскандалил!» — Капитолина неистовствовала на сцене, рассекая воздух подобно пушечному ядру. В этот вечер зрителям предстала тень Жизели, ее противоположность, пугающе-непримиримая и жестокая. Казалось, будто произошла таинственная подмена беспощадной властительницы девичьих душ Мирты и ее кроткой, смиренной пленницы. Всю обиду, всю желчь, ее переполнявшую, Коринфская выплеснула на сидящих в зале. Она кружилась в фуэте, как испорченная юла, периодически сбиваясь с ритма, и вдруг с ужасом заметила, что пол уходит у нее из-под ног! Причины такого ощущения Капитолина не могла понять, пока наконец не увидела, что вращается как раз в центре коммуникационного люка и крышка его фатально оседает вниз! Балерина еще успела соскочить с трещащей крышки и продолжила танец рядом, из последних сил одолевая испуг, но, видно, ей было суждено по-настоящему пострадать в этот вечер. Софиту, своевольничавшему в первом отделении и угрожавшему еще Ксении, теперь, вероятно, вовсе надоело обслуживать сцену, и он, сорвавшись с подвески, попал прямо в несчастную балерину, та же, оглушенная, рухнула в люк, к тому моменту уже открытый. Из зала все выглядело так, будто совсем обезумевшая Жизель угодила во внезапно разверзшуюся могилу, что совершенно не соответствовало ни либретто, ни замыслу постановщика, а, по сути, было настоящим несчастьем: Коринфская получила такие серьезные травмы, что была выведена из строя и потом с трудом вернула форму.
Из зависти к Светозаровой, которую буквально засыпали цветами после каждого спектакля, да и просто из тщеславия, Капитолина постоянно нанимала клакеров. которые не только усердно отбивали ладоши после ее выступлений, но преподносили ей не меньшее, а часто большее количество букетов. Правда, смотрелись эти розы и хризантемы, самой же Коринфской оплаченные и ею же «нашпигованные» визитками высокопоставленных лиц, всегда как-то нелепо, бледно и чем-то напоминали грустные, похоронные венки. В этот вечер заказные букеты вообще не пришлись ко двору…
Арсений оторвал голову от подушки, оглядел комнату: шкаф с реактивами был раскрыт настежь, на столе стояли откупоренные пузырьки, а рядом бутылка с остатками «Смирновской». К нему стала возвращаться память: «Скотина братец: „лечить“ меня вздумал водкой, а потом еще и реактивы спутал — спирт, видно, искал. Чудом на тот свет меня не отправил, горе-лекарь! Да и я хорош тоже: оставил на столе целую алхимическую лабораторию. Наверное, он все вылакал, пропойца! За этим Иваном глаз да глаз, а я еще должен за него беспокоиться, то исчез, то опять вот появился».
Арсений попытался было встать, но, почувствовав острую боль в ноге, охнул и опустился обратно на диван. Нога опухла и имела крайне нездоровый вид. Удивительно. что вчера на спектакль он буквально бежал, а обратно уже плелся, прихрамывая на левую ногу.
Память тотчас перечислила все поразительные события, напасти и радости, произошедшие с ним в последнее время: целая авантюрная эпопея с написанием портрета, неожиданно нарушившая его одиночество любовью к балерине Светозаровой; рождение в порывистом, нераздельном слиянии молитвенной надежды и безрассудной страсти иконы, чудным промыслом оказавшейся в храме и пославшей ему все-таки знакомство с ней — той единственной, чистой, для кого и был задуман этот безусловно дерзостный творческий ход; отвратительно жуткая история с ожившей, взбесившейся скульптурой собаки, которую пришлось убить; страсть к стихосложению, мучительно-сладкая.
открывшаяся у него подозрительно внезапно, как чахотка (одной любовной лирики, написанной за это время, хватило бы на целый большой цикл!), и наконец настоящее недомогание — эта нелепая травма ноги! Столько разных, на первый взгляд, разрозненных фактов вызывали у Арсения единственный вопрос: «Из рога ли изобилия или из рокового ящика Пандоры все это просыпалось — дело даже не в этом, непонятно только, почему именно на мою бедную голову, почему одно за другим — возможно ли, чтобы все произошло просто так, без какой-то подспудной связи?»
Он поворочался на диване, ища удобную позу, чтобы обрести душевное равновесие, но когда замер, прикрыв глаза, мысли все так же обгоняли друг друга, к тому же не прекращалось жжение в лодыжке. Сеня осторожно приподнялся, опираясь на спинку, и, дотянувшись до стола, взял в руки приобретенную на днях книжицу. Это был поэтический дебют, сборник некоего Рюрика Ивнева, только что вышедший из печати. Прежде Арсений поэзией мало интересовался, читал разве что общепризнанных классических авторов, а к литературным новшествам и вовсе относился с подозрением. Сборник имел интригующе двусмысленное название — «Самосожжение». Именно название, кричащее с картонной обложки крупными красными буквами, заставило художника купить сочинения неизвестного «стихотворца», возможно, неистового старообрядца или же спешащего заявить о своей непохожести на всех прочих поэтов молодого буяна-футуриста.
Открыв книжицу наугад, Сеня прочел нараспев, дабы оценить музыкальные достоинства стиха:
Еще недавно — камни, пыль и зной.
Теперь — прохлада ключевой воды.
И кажется, что вот — передо мной
Раскинулись не крыши, а сады.
Так вырастают крылья на горбе,
А мертвый сон становится живым.
Я засыпаю с мыслью о тебе
И просыпаюсь с именем твоим.
Он не поверил своим ушам, медленно перечитал восьмистишие, впиваясь глазами в каждую строчку, каждое слово. Вне всякого сомнения, это сочинил он сам — здесь, на подоконнике, совсем недавно, глядя на припорошенные снегом василеостровские крыши! Ничего не понимая, Арсений нервно перелистнул страницу, и там было тоже знакомое, до боли выстраданное — из его цикла, посвященного балерине.
Наитие, истинное вдохновение водило Сениной рукой тогда, возле окна: именно причудливый зимний узор, иней на стекле напомнил ему яблоневый сад в цвету, окружавший давно проданный за бесценок отчий дом, такой ветхий, что новый хозяин земли сразу распорядился сломать его. Сене нестерпимо захотелось постелить под ноги возлюбленной кипенно-белый ковер из лепестков мая, расцветшего среди зимы, осуществить это хотя бы в поэтической форме. Так у него возник завершающий стих первой строфы, когда второй еще не родился. Четвертый сам должен был подсказать Арсению единственный созвучный образ и точную рифму. Последняя не заставила себя ждать — «сады — воды», но повисла в воздухе, потому что наполнится содержанием ямбическая строка не спешила. Колыхалась в подсознании какая-то неопределенная водная стихия, пока наконец не пробилось искомое — конечно же, ледяной, бодрящий родник, ключ! И хотя в реальном десницынском саду не было никакого ключа, Сеня тогда понял: вот как раз то, что нужно, образы перекликаются в своей звонкой свежести, непременно должен быть этот ключ — символ искренности детских воспоминаний и чистой возвышенной любви! Вторую строфу он написал на одном дыхании, уже не задумываясь…