— Наслышан о вашем недомогании, Ксения Павловна, но, к счастью, вижу, что слухи были слишком преувеличены. Правда, Чайковского вчера пришлось отменить… Впрочем, это не страшно. Сегодня вы выглядите даже лучше прежнего — некоторая бледность вам определенно к липу! Ну-с, теперь о главной причине срочного вызова. Многие зрители (среди них. заметим, весьма важные персоны!) очень огорчены, что спектакль не состоялся, но мы с главой балетной труппы подумали и сошлись во мнении: сегодняшнее «окно» в репертуаре можно заполнить «Дон Кихотом», дабы не пропали билеты на «Лебединое». Не беспокойтесь — для вашей роли уже найдена другая балерина. Мы же вас ценим и понимаем, что партию Китри целиком вам тяжело будет осилить — пять актов, не шутка! — но и вы нас тоже должны понять. Накануне билеты были куплены на Светозарову, так что, Ксения Павловна, придется вам исполнить перед спектаклем «Умирающего лебедя». Всего-то один короткий номер, зато зритель увидит желаемое — свою любимицу, и вчерашний конфуз забудется ко всеобщему удовольствию.
Балерина была обескуражена: логично было бы предполагать строгую нотацию, вплоть до гнева патрона, но она и не догадывалась заранее, что будет поставлена перед фактом — танцевать во что бы то ни стало, независимо, готова она к подобной «импровизации» или нет. Нужно было постараться объяснить, что она еще не настолько хорошо себя чувствует, не пришла в должную форму, наконец, совсем не репетировала и поэтому сложную миниатюру Сен-Санса не сможет исполнить так, как подобает балерине ее уровня. Ксения попыталась робко возразить:
— Но ваше превосходительство, это невозможно…
Директор в ранге действительного статского советника был непреклонен в своем решении:
— Госпожа Светозарова, я настойчиво прошу Вас проследовать в гримерную и готовиться к выступлению, — он демонстративно бросил взгляд на золотой брегет — дар Государя, — Осталось ровно два часа до вашего выхода. Не тратьте время даром — еще успеете порепетировать, войти в образ. Ступайте же!
Ксения поняла, что попала в ловушку, выход из которой один — на сцену. Кому-то из завистников, без сомнения, очень хотелось позорного провала примы Светозаровой на глазах у всей столичной публики — это могло бы означать конец ее блестящего творческого полета. «Пускай мне недостает сейчас собственных сил — нужно тогда во всем положиться на силы небесные!» — подсказывал Ксении голос христианки — души. Вспомнились детские годы: лето на море в Крыму, возле Инкермана, где ее учили плавать. Там было синее, синее небо, кресты древнего пещерного монастыря над головой в высокой отвесной скале и голос отца, наставлявший маленькую Ксюшу: «Не бойся, дочка: ляг на воду свободно, а она сама будет тебя держать, ты только разводи в стороны ручками и ножками. Море доброе!» С этим мудрым родительским напутствием из вечно милого прошлого балерина и «выплыла» на сцену в голубоватом свете софитов под льющиеся звуки виолончели и арфы. Гипнотическая музыка Сен-Санса бережно, точно легкий морской прибой, сама подхватила ее, обволакивая тело и растворяясь во всем существе, увлекла за собой. Но вряд ли кто-нибудь из сидящих в мягких креслах партера и бенуара мог почувствовать малую толику той боли, с которой давались Ксении Светозаровой в этот вечер виртуозные pas de boure [280] , эти точечные неслышные касания пола: они лишь с нескрываемым любопытством наблюдали в свои бинокли и монокли за творимым у них на глазах священнодействием танца. Отрешившаяся от реальности балерина, как сомнамбула, подчиняясь роковой мелодии, ступала, подобно андерсеновской русалочке, по остриям лезвий — ей было и больно, и сладко, и, что оказалось поразительным для нее самой, — это не походило ни на одно из предыдущих исполнений маленького французского шедевра. Раньше она всегда страшно переживала, если перед «Умирающим лебедем» исполнялся какой-нибудь мажорный, веселый, почти развлекательный номер (и такое случалось по воле постановщиков). Порой ей приходилось даже затыкать уши и закрывать глаза, искать укромный уголок, какое-нибудь темное место за кулисами, где можно было окунуться в сосредоточенную, нездешнюю тишину, чтобы de profundis [281] услышать первые начальные Сен-Сансовы аккорды, и как же она радовалась, если концерт был выстроен безупречно, так что предшествовавший ее «Лебедю» номер соответствовал необходимой трагической гармонии.
В этот раз Ксения не столкнулась с подобным казусом — все-таки выступала первой, но была ведь и другая «благоприятная» причина — сами события, гнетущая атмосфера перед спектаклем определенно настраивала на скорбную ноту. Балерина открыла залу трагедию своей души, собственное состояние — в ее танце не было и малой толики искусственности. Теперь она воистину танцевала самое себя! Сейчас Ксении казалось, что руки существуют, творят свой филигранный, прихотливый рисунок отдельно от нее. Это именно им, рукам, суждено было вышивать по канве импрессионистической мелодии, выпевать непокорную смерти лебединую песнь песней. Иногда в них, гибких и бледных до белизны, чудились клонившиеся к озерной глади шеи величаво-грациозных птиц, и в подобном преображении трудно было понять: то ли эти трепетные руки, стремительно разлетавшиеся и снова сходившиеся в едином порыве, — гордая лебединая пара, ведущая страстно-противоречивый диалог между собой, то ли сама кудесница-балерина буквально обернулась царевной-лебедью старинных сказаний. Впечатлительному эстету-визионеру, еще недавнему посетителю ивановской «Башни» и незабываемых «сред» [282] , выбиравшему вторую образную версию, тотчас виделись «мечты одной два трепетных крыла» и даже «две руки единого Креста» [283] . Самой Ксении последнее сравнение наверняка показалось бы непозволительно дерзостным: она просто безоглядно следовала некому велению свыше, исповедовалась языком хореографии. Она в то же время как никогда глубоко постигла драматический символизм картины гибнущего совершенного создания неба, сознающего не только свою участь, но и то, что принять ее следует как положено эстетически безупречному творению. Лебединые крылья с последней надеждой взметались ввысь, и даже в том, как они тут же простирались долу, была не жалкая пассивность умирания, а лишь пауза перед очередной попыткой вырваться из вязкого болотного морока земли; по телу до самых кончиков пальцев ног все заметнее пробегала конвульсивная дрожь, ритмически подчеркивая напряжение еще пульсирующей, не сдающейся жизни, доведенное до предела, — это дрожал натянутой струной нерв балетного действа, которое и самый въедливый зоил назвал бы идеальным. Подсознание Ксении вызвало из памяти поразившие ее когда-то строки еще одного гениального француза, поэта [284] . Эта поэтическая пьеса, болезненно утонченная, была неразрывно переплетена с пронзительной музыкальной пьесой: