Я ведь регулярно отправлял разведчиков в расположение противника, но эти вылазки не приносили почти никаких результатов, а тут вдруг удача — взяли языка, да не кого попало, а старшего офицера из австрийского штаба и целую фуру с продовольствием, с которой он, по счастью для нас, следовал на позиции. Допросил его лично (язык, надо сказать, перепугался здорово), и выяснилось интересное обстоятельство: их кавалерийская бригада не имела постоянной связи с немцами, обложившими нас с другой стороны ущелья, и о планах друг друга они имели весьма условное представление, о том, что у нас все припасы на исходе и положение отчаянное, им тоже известно не было. Если бы я располагал большими силами, не раздумывая пошел бы со своими молодцами на прорыв, зная, что нам никто не ударит в тыл, но у нас в строю набиралось не более восьмисот штыков, а противника (я располагал проверенными данными) и с той, и с другой стороны по нескольку тысяч, да еще отборные части! В то же время нужно ведь было что-то решать. Собрались на совет с офицерами и решили все же прорываться с боем через австрияков: их было все ж меньше, чем германской пехоты, да и вояки они давно уже не те, что прежде. Зато мои солдаты набрались физических сил, а это чрезвычайно важно перед тяжелой схваткой и тоже делало наши шансы на успех не столь уж призрачными. На вечерней поверке личному составу было объявлено о предстоящем решающем бое как о единственной возможности выйти из окружения. Я сказал перед строем, что задача трудная, но ее нужно выполнить любой ценой — русскому солдату лучше умереть с честью, с оружием в руках за Царя и Отечество, чем от голода и болезней в этой западне, или, что всего позорнее, не сегодня-завтра оказаться в плену; в общем, приказал точить штыки и готовить чистые рубахи. Ударники мои не робкого десятка, но все давно устали от обреченности, а как услышали боевой приказ, сразу духом воспрянули — ответили дружным «ура!». И тут выходит из строя тишайший санитар Десницын, обращается по форме и объясняет, что напрасные жертвы ни к чему, а он «лично» берется устроить так, что вся операция пройдет без капли крови!
— Братцы-солдаты даже возмутились тогда, — снова не утерпел горячий ординарец, — дескать, выискался Аника-воин — погибнет не ровен час, а кто нас целить будет?
Асанов на сей раз строго прикрикнул:
— Не перебивай, Егор, взял моду! Откуда у тебя такая прыть? Раньше ты себе такого не позволял! Итак, ваше преподобие, я и сам такой дерзости даже не ожидал, но решил выслушать совета — «блаженный» как-никак. Арсений быстро рассказал, что задумал: он, дескать, переоденется в австрийский офицерский мундир и тогда спокойно заявится к немцам, объявив, будто послан австрийским штабом с известием о скоплении в долине больших русских сил и уполномочен передать, что его бригада уже сдалась в полном составе в плен и теперь всякое сопротивление бессмысленно, а для сохранения жизни германских солдат им, дескать, разумнее всего сложить оружие в определенном месте, у входа в ущелье, на берегу озера, поднять белый флаг и в назначенный час ждать, когда русское командование примет эту почетную сдачу. Предложение, безусловно, выглядело авантюрным, но в полку все знали, что Арсений прекрасно владеет немецким и основания сомневаться в том, что противник вполне может поверить в его «легенду», не было; к тому же я, признаться, сторонник дерзких авантюрных шагов, если того требует ситуация. В тот момент я объявил, что это предложение стоит обсудить.
После отбоя офицеры снова явились в мой блиндаж предупредить, что политическому преступнику доверять нельзя, мол, он задумал перейти на сторону противника, чтобы выдать плачевность нашего положения и таким образом сдать полк. Можете себе представить, какие сомнения меня терзали всю ночь, но в полусне точно какой-то голос все время нашептывал, что «Божий человек» также спасет часть от гибели, выведет из западни. Знаете, я тогда положился именно на этот голос — со мной бывало, что Господь вразумлял таким образом. Словом, проснулся уже безо всяких сомнений. С вечера нарядили Десницына во вражеский мундир и отправили с Богом к германским позициям под мое личное ручательство, чтобы уже в полдень встретить его с обезоруженными пленными на берегу озера. Я сам зарядил пистолет одним патроном, дал ему на случай неудачи, и еще помню, перекрестил перед дорогой для пущей верности. Потом наказал личному составу с особым рвением молиться о нашем скором спасении. Утром полк оставил лагерь и в двенадцать ноль-ноль мы подтянулись к условленному месту, но ни белого флага, ни обезоруженных пленных там в помине не было. Смотрим, только вдоль самой кромки воды бродит одинокий медведь, а в воде по пояс стоит наш «блаженный»… Помнишь, Егор?
— Еще бы такое забыть! В руке револьвер, а сам и застыл как вкопанный — мертвый, значит, уже, а не падает! Видать, загнал его медведь в озеро, а он от испуга помер или закоченел — вода-то холодная, до Покрова уж недалеко было. Что за смерть такая несуразная?
— Рассуждать ты, братец, горазд, о чем понятия не имеешь! — Владимир Аскольдович рассердился на ординарца. — Может быть, и мне о том не дано судить, только знаете, отец Антипа, последствия как раз позволяют видеть высокую закономерность и в этой смерти. А то, что оружие осталось заряженным, так Арсений, по-моему, и не собирался стрелять — даже хищному зверю не желал смерти. Ну что ж, пришлось нам самим медведя застрелить, а то он нас к мертвому Десницыну ни на шаг не подпускал. Дозоры срочно выставили, а как только вытащили тело, решили и похоронить тут же. Закопали мы его на виду, там такой бугорок приметный, глиняный — готовое место было для могилы. Крест солдаты из лиственницы срубили — благородная древесина, я его лично установил и панихиду по памяти спели как могли — сумбурно, конечно, вышло, канона наизусть никто не знал… Очень пожалели тогда, что полкового священника с нами нет — его перед этими событиями, как нарочно, перевели в штаб фронта на повышение, а замену так и не успели прислать! Если бы он оказался всему свидетелем, нам не пришлось бы сейчас доказывать по церковным инстанциям, что все произошедшее имело высший смысл, что воочию был явлен Промысл Божий… Да я ведь опять уклонился от сути: а случилось, батюшка, самое страшное, собственно, то, чего и следовало ожидать. На склонах послышался шум — противник ринулся в атаку всеми силами. У штатского человека нервы вряд ли выдержали бы: с одной стороны цепями немецкие егеря спускаются, с другой — гусары-венгры с гиканьем, шашки наголо! Ну, думаю, будет сейчас такая бойня, что все мы здесь лежать останемся. Приказал я занять круговую оборону как раз вокруг горки с могилой. Выдвинули пулеметы, ощерились штыками, мы бы свои жизни даром не отдали! И тут буквально с ясного неба спустился туман на горы и в ущелье — своих еще видно, а противника уже нет, точно молоком вокруг все заволокло. Только крест на могиле вдруг как засияет! Бойцы мои обернулись на него, вижу, опешили, не знают, как себя вести, и туту меня точно молния в мозгу: «Сим знамением победиши!»
— С нами крестная сила! — кричу. — Плотнее, братцы, выдержим теперь, молитесь только!
По команде целый полк вокруг креста сгрудился, все на колени и запели, сначала нестройно, а потом не хуже иного церковного хора: «Спаси, Господи, люди Твоя!» Вот так молимся в голос, а в тумане звуки настоящего боя, немецкие стоны и брань. Это всего удивительнее — с кем может идти бой, если ударники мои, как один, на молитве, в поле зрения? А граница непроницаемая образовала четкий круг. Продолжалось такое невиданное противостояние ровно три часа — по моим карманным (я-то все это время сам непрестанно молил о спасении Николая Угодника и святого мученика Арсения). И все прекратилось так же внезапно, как наступило. Муть рассеялась, солнце выглянуло сразу, и тогда прогремело полковое «ура!», а кто-то даже от радости заплакал — склоны ущелья оказались сплошь усыпаны вражескими телами. Лежат вперемешку австрияки.