Он отправился на поиски ранним омнибусом тайком от Звонцова, когда транзитные билеты в первом классе до Петербурга через Берлин были уже у того на руках. Университет был еще пуст. Арсений назвался дежурным и таким образом добыл у строгого вахтера ключ от нужной аудитории. Он прекрасно помнил место, где сдавал экзамен, и мог представить себе траекторию полета маленького золоченого кружочка с петелькой.
Подошел к кафедре (именно за ней восседал в тот памятный день экзаменатор), да так и застыл столбом. Там, где еще недавно стоял графин с водой, теперь возвышалась ваза с сиреневыми ирисами, а подле нее — портрет профессора Ауэрбаха в строгом багете на черном фоне, с перетянутым черной лентой углом. «Значит, все-таки с ним случилось самое страшное! Прав был тот пастор в поезде: воистину, никому не дано знать свой смертный день и час… Вот она, плата за безумный эксперимент, за игры в „Фауста“… Впрочем, теперь уже все равно: человек закончил земной путь и предстоит пред Судом Господним. Все-таки старик, при всех своих странностях и заблуждениях, несомненно, был страдающий мудрец, а значит, жил не зря. Как его разрывали сомнения и противоречия! Может быть, после смерти у него появился шанс успокоиться, ведь злой гений теперь наверняка покинул его душу, а Господь милостив к страждущим». Арсению было не по себе — в стенах аудитории витало дыхание смерти, он почти физически это ощущал, однако молитва помогла отогнать неприятные чувства. Только после этого художник опустился на корточки и внимательно осмотрел паркет. Засунув руку по локоть в узкий зазор между деревянной стойкой-тумбой и полом, он принялся на ощупь обследовать невидимое пространство.
«Пуговица непременно должна быть здесь. Если, конечно, она не проскользнула между половиц под паркет… тогда уж мне не найти ее никогда!» — рассуждал Сеня, не прекращая ощупывать каждую половицу. Все было тщетно — никакие предметы под руку не попадались. Последнее, что оставалось Десницыну, — приподнять кафедру, отодвинуть и убедиться воочию, что пуговицы под ней нет. Массивная стойка красного дерева оказалась на удивление легкой. Открылся заветный кусок пола, и тут Арсений с содроганием сердца увидел ее! Она лежала себе на полу, и солнечные блики играли на ее круглом бортике, на деталях звонцовского герба. Арсений даже засмотрелся: «Красивая вещь — действительно было бы жалко, если бы так и не нашлась». Он протянул руку за находкой и наткнулся на ровную плоскость пола: пуговица была нарисована! Не будучи близоруким, Сеня все-таки наклонился, чтобы убедиться, не напутал ли он чего-нибудь: нет, перед ним был словно фотографический снимок, впечатанный в пол. Объем, светотень, совсем как настоящая пуговица, а ощупать нельзя! Он потер изображение ладонью, поскреб ногтем: ни царапины, ни шелушения — единое целое с полом. «Видит око, да зуб неймет!» — подумал озадаченный художник и в недоумении попятился от кафедры. Тут же он заметил еще одну необъяснимую особенность нарисованной звонцовской пуговицы: чем дальше отходишь, тем ярче она светится, да еще явно увеличивается в размерах, точно смотришь на нее в мощную цейссовскую лупу. В общем, небывалый эффект: лежит массивная пуговица и сверкает, будто ее только что уронили! В Арсении уже проснулся чисто профессиональный интерес, и он даже понюхал изображение, но понять, что за краска такая, не смог. «С ума я, что ли, схожу?! Неужели живопись? Да не может это быть делом рук человеческих!» Тут в коридоре послышались громкие голоса.
Испуганный и взволнованный Сеня едва успел задвинуть кафедру, чтобы чудесное творение никто ненароком не испортил. Звонцову о «найденной реликвии» он так ничего и не сказал, о смерти профессора тоже решил пока не сообщать: у друга и без этого голова сейчас была занята различными делами, связанными с отъездом.
Наконец наступил долгожданный момент, когда все чемоданы и баулы были собраны, художественные принадлежности и кое-какие холсты тщательно упакованы, ключи от просторных, но наскучивших апартаментов сданы мажордому, а до берлинского поезда оставалось каких-то два часа. Художник и скульптор, в мыслях уже предвкушавшие встречу с родиной, направились к своей бывшей «патронессе», чтобы расплатиться по счетам, поблагодарить фрау за истинно немецкое гостеприимство и распрощаться навсегда.
«Неужели мне не придется каждый день видеть эту вздорную, скаредную особу? Слушать ее глубокомысленные рассуждения обо всем на свете?» — подумалось Звонцову. «Наконец-то я вернусь домой, смогу снять мастерскую, стать настоящим художником! Больше не будет раздражать меня избалованная псина, сидящая за одним столом с людьми! — размышлял Арсений. — А Германия, пожалуй, в чем-то симпатичная страна: в ней немало милых, отзывчивых людей, да и дети умнеют с возрастом. Пожалуй, мне будет не хватать Веймара. И заблудшего чудака Ауэрбаха — даже его».
Со своими учениками Арсений попрощался очень тепло, вдруг почувствовав, как привык к ним за это время. Однако, когда начальство неожиданно предложило ему остаться в Германии и продолжить преподавать в студии, художник наотрез отказался, не представляя себе жизни вдали от родины.
Расставание с фрау получилось довольно дежурным, не сказать что холодным, но особого сожаления, конечно, никто не испытывал. Да и каким может быть прощание между людьми, ставшими за эти три месяца почти делового общения не намного ближе, чем до знакомства?
— Надеюсь, вам было комфортно в моем доме и у вас нет никаких претензий ко мне лично или к прислуге. Думаю, что вы увезете с собой не только приобретенные знания и удовлетворение от выгодной сделки, но также приятные впечатления о Веймаре и нашей стране. Доброго пути! — произнесла Флейшхауэр, вежливо кивнув Арсению, но остановив скульптора: — А вас, Вячеслав, я попрошу задержаться на несколько минут.
Звонцов насторожился: «Что еще ей от меня нужно? Неужели предъявит очередной счет?» Но фрау вполне благосклонно посмотрела на скульптора и сказала деловым тоном, в котором слышались вполне дружелюбные нотки:
— Вы, конечно, уже поняли, что ваша живопись может приносить хорошие деньги. Очень хорошие деньги! И я рада сделать вам одно деловое предложение: господин, купивший работы, строит сейчас дворец, заранее думая о его оформлении, и хочет заказать вам еще шестьдесят картин. Этот ваш соотечественник сказочно богат: в каждом зале своего особняка желает иметь первоклассную живопись.
Сердце Звонцова приятно и в то же время тревожно екнуло, а Флейшхауэр продолжала излагать суть дела:
— Темы композиций произвольные, хорошо бы побольше ржавого железа, как и в вашем предыдущем цикле. Я гарантирую вам этот заказ при условии, что вы заплатите мне тридцать процентов от стоимости полотен. В общем, видите, условия прежние. Надеюсь, вы не думаете, что я хочу вас обмануть? Это очень небольшой процент, можете навести справки у любого немецкого галерейщика. Расчет произведем, когда с вами расплатится заказчик.
Она выжидающе посмотрела на Вячеслава: тот молчал, что, очевидно, означало согласие.
— Если мы договорились, то я сообщаю ваш петербургский адрес заказчику. Если нет, что ж — найду другого художника. Можете мне поверить: за время конкурса в Петербурге я обошла множество мастерских и видела не одного живописца, пока что никому не известного, однако это выдающиеся таланты. Я уже помогла вам, Вячеслав, но могу ведь обратить внимание и на них.