— Ну что вы, госпожа Светозарова, успокойтесь. Подумайте, стоит ли вообще так расстраиваться из-за этих баламутов?
А я все ищу какой-нибудь предмет в кабинете, какую-нибудь точку, чтобы собраться с мыслями, найти спасительный довод, вдруг вижу, солнечный зайчик заиграл на одном из генеральских орденов, тут-то у меня и вырвалось, сама не знаю отчего:
— Ваше высокопревосходительство, если бы вы сейчас могли видеть, как ярко сияет ваша орденская звезда, переливается на солнце — просто глаз не оторвать — редкостное великолепие! Я вам открою один секрет из моей творческой кухни. Когда балерине предстоит сделать фуэте, нужна какая-то точка, чтобы сосредоточиться, иначе не сконцентрировать силы для сложнейших па. И я в таком случае всегда смотрю на этот ваш орден — он ведь так блестит в партере, даже в полумраке. Вы не представляете, как это помогает мне в такие минуты — ваша звезда просто указывает мне путь, определяет рисунок танца! Пожалуй, можно настроить по ней мысли и чувства, как по камертону.
«Какая, — думаю, — глупость! Форменный бред несу! Все же погубила — сейчас укажет мне на дверь». А генерал, наоборот: сам просиял, заулыбался, ему понравился комплимент! Представляете, Евгений Петрович, я же все выдумала, а оказалось, этот орден Святого Александра Невского — его самая дорогая награда, память о предотвращенном покушении на Государя. Вы бы видели, как он сразу смягчился! Тут же восторженно заговорил о балете и, по сути дела, тоже сказал:
— А с «подписантами» вашими что-нибудь придумаем, пускай благодарят Бога за ваше заступничество и ваш талант. По мне, так не мешало бы выслать их из столицы куда подальше, но вас это огорчит.
Вот так я и познакомилась с господином Скуратовым-Мининым — исключительно волей обстоятельств. Никогда и не подумала бы, что придется общаться с жандармским генералом, да еще в его служебном кабинете. Ну я и решила было, что вопрос исчерпан и знакомству на этом конец, а генералу-то все представилось в ином свете. Он. оказывается, только и ждал от меня какого-нибудь повода для ухаживания и мой банальный экспромт принял слишком близко к сердцу. Пытался провожать меня после спектаклей, присылал дорогие подарки, которые я неизменно отправляла назад, и, наконец, явился ко мне домой при полном параде — делать предложение. Я отказала наотрез, даже назвала его сватовство бесцеремонностью и кавалерийским штурмом. Этот отказ генерал вынес с достоинством дворянина, признался, что получил хороший урок, но не уходил, пока я не согласилась принять в память о нашем знакомстве и о тех чувствах, «которые навсегда останутся в его сердце», роскошный персидский ковер. По-моему, это было правильно: в первый и последний раз принять от него подарок: я видела, что генералу так будет легче расстаться с несбыточными надеждами. С тех пор мы встречаемся только случайно, как сегодня, и он ни разу не позволил себе напомнить о своих прежних намерениях. А я думаю, если бы не тот случай и мои неосторожные слова, печального вообще не произошло бы.
— Да полно вам, драгоценнейшая! — воскликнул Дольской, как показалось Ксении, даже слишком жизнерадостно. — Забудьте об этом совсем. О какой вине вообще можно говорить? Кавалер сделал предложение, дама отказала — история стара, как мир! Поверьте мне, очень скоро время залечит его рану. А нас ждет замечательный ужин, и все надуманные печали остались позади — ну, я прошу вас!
Уже через пять минут метрдотель в ладном смокинге советовал князю и балерине, какое лучше выбрать место. Метрдотель, Андрей Мартыныч, оказался знакомым князя, частенько заглядывавшего к «Эрнесту». Он тут же подобострастно согнулся перед постоянным и желанным гостем:
— На самый изысканный вкус, ваше сиятельство — все, чего изволите, как всегда-с!
Мгновенно, откуда ни возьмись, появились два молодых официанта в белых пикейных жилетах, при белых галстуках и таких же перчатках, выбритые как гвардейские офицеры — до синевы, и застыли по сторонам от распорядителя. После «настоятельной» рекомендации «Мартынычем» самых свежих на его усмотрение закусок, горячих блюд, первых и вторых, разного рода напитков и, наконец, десертов (длинный перечень всех этих яств представлял собой искусное плетение французских словес по прочной великорусской канве), князь заказал для начала холодную осетрину с хреном, паштет из белых грибов и графинчик смородиновой, дама же ограничилась консоме [151] с гренками, а также бокалом крымского муската с миндальным пирожным. Метрдотель в считанные секунды отдал указания своим подчиненным, и те. не сказав гги слова, ловко упорхнули исполнять.
— Не извольте беспокоиться, господа — у нас не бывает проволочек! — заверил «Мартыныч», обнажив золотую челюсть, и тоже удалился.
— У вашего Мартыныча просто витрина ювелирного салона — ослепнуть можно, — заметила балерина.
Дольской нагнулся к самому уху балерины и прошептал интригующе:
— Между прочим, у этого милейшего господина золото не только во рту — я подозреваю, что он имеет кругленький счет в «Crédit Lyonnais» [152] .
Балерина так посмотрела на князя, что Евгений Петрович осекся:
— Assurément [153] , это не наше… не мое дело.
Тут как раз принесли заказ. Вышколенные официанты сервировали столик и безмолвно застыли возле клиентов, готовые в любой момент наполнить бокал или прикурить папиросу (князь, впрочем, не курил). Опять подошел метрдотель проверить, как исполнен заказ. Ксения спросила своего спутника, можно ли сделать так, чтобы «не стояли над душой», и он тотчас дал понять прислуге, что сам позовет кого следует, если возникнет надобность.
— Как вам будет угодно-с, ваше сиятельство.
Наконец-то князь и балерина остались вдвоем, vis-à-vis. Венгерский оркестр заиграл темпераментный чардаш. Рыдали скрипки. Сердце обжигали звуки цимбал. Свечи плавились в жирандолях. Ксения видела, что Дольской глаз с нее не сводит, но никак не могла понять происходящего в душе, не могла разобраться — рада она столь пристальному вниманию или ей все же не по себе. Постепенно в глазах князя появился вдохновенноартистический блеск, и он стал наизусть декламировать:
Thou wast that all to me, love,
For which my soul did pine —
A green isle in the sea, love,
A fountain and a shrine.
All wreathed with fairy fruits and flowers,
And all the flowers were mine.
Ah, dream too bright to last!
Ah, starry Hope! that didst arise
But to be overcast!
A voice from out the Future cries,
«On! on!» — but o’er the Past
(Dim gulf!) my spirit hovering lies
Mute, motionless aghast!