— Вы говорите, он убил ее кадилом? — осторожно переспросил Вячеслав Меркурьевич.
— Да не все ли равно, Господи! Возможно, так оно называется, разве я помню? О, Творец, если это не варварство, то я ничего не понимаю в Твоем мире!
При этом Флейшхауэр нервически помахала перед собой всей ладонью, осенив себя таким образом протестантским крестом. Дальше, судя по всему, должен был воспоследовать «поминальный» ужин. Перед каждым из присутствовавших стояло блюдо с кушаньем, напоминавшим то ли русскую кутью, то ли жидкий английский porridge [185] , но никто не трогал прибор — все застыли в ожидании еще какого-то знака со стороны хозяйки. Звонцов еле сдерживал внутреннюю дрожь: «Слава Богу, что она отказалась от собственного скульптурного портрета!» Наконец сухопарая фрау поднялась из-за стола и взяла евангелический колокольчик, стоявший перед ней. Раздался протяжный настойчивый звон. В комнату церемонно вошел лакей, несущий перед собой никелированную погребальную урну, покрытую траурным крепом, формой повторяющую античные образы. В полной тишине он поставил ее в центр стола и удалился. За ним вошел другой, который ловко откупорил большую бутыль шампанского, разлил по фужерам и тоже исчез.
— Пусть моей несравненной Адели будет хорошо и спокойно по ту сторону жизни. Amen! — произнесла Флейшхауэр и осушила бокал. Гости последовали ее примеру.
— Как вы думаете, господин Штейнман, — спросила хозяйка человека в пенсне с совершенно голым черепом, сидевшего от нее по левую руку, — существует собачий рай?
— Несомненно! Недавно теологи практически это доказали. Правда, для этого следует исполнить некоторую формальность… — поспешно подтвердил «череп».
У скульптора возникло нехорошее предчувствие, ему не нравились подобные заявления и все эти ритуальные действия.
Тогда Флейшхауэр торжественно приподняла траурный покров, открыла урну и сама стала обходить с ней присутствующих, насыпая каждому в тарелку щепоть «порошка» из этой подозрительной «вазы». Скульптор давно сообразил, что там находится — в урне, но от такого поворота событий ему захотелось спрятаться под стол: «Только этого еще не хватало!» Пока он раздумывал, что же делать, чаша скорби не миновала и его.
Первой за кушанье принялась сама фрау, затем гости. Звонцову ничего не оставалось делать, как зажмуриться и вкушать со всеми. Так потихоньку было съедено то. что еще недавно звалось любимой собакой звонцовской патронессы. Никто из гостей и не подумал воспротивиться, и только один бедный русский скульптор после «поминок» с трудом добрел до ватерклозета, где долго выворачивал наружу свои внутренности. Одновременно, как сквозь туман, вспоминались последние слова Флейшхауэр за поминальным столом, обращенные к нему: «Теперь я вижу, вы тоже прониклись моим горем, Вячеслав. Я благодарна за эти чувства. Забудьте о своем долге, считайте, что он оплачен сполна, — у меня нет к вам никаких претензий».
Эпопея с написанием портрета медленно, но в свой срок подошла к концу. По приезде с гастролей Ксения Светозарова получила два письма (в иные дни корреспонденции бывало и побольше — назойливые поклонники надоедали). На сей раз почта была желанная, хотя письмо из дома, доставленное рано утром, поначалу обеспокоило балерину: две недели назад из имения уже приходили вести, довольно пространное послание (после потери жены отец, тяжело переносивший одиночество, стал особенно сентиментален, и сочинение трогательных «эпистол» к дочери, полных воспоминаний о ее детских годах, об идеале семейного счастья и расспросов о столичных новостях превратилось для него в одно из любимейших занятий, тем более что стареющий генерал не имел другой возможности общения с «Ксюшенькой», по его мнению, все еще «неразумной», нуждающейся в наставлении девочкой, кроме почты и телеграфа). «Не случилось ли чего? Все ли живы-здоровы? Papa ведь так близко к сердцу принимает всякие политические дрязги и совсем не бережет здоровье! Не дай Бог, что-то с ним…» Опасения, к счастью, оказались напрасными, но новости тем не менее были неожиданные. Точно сама судьба форсировала события, о неизбежности которых Ксения думала неохотно, даже с некоторой опаской, — она всегда страшилась принимать ответственные решения в жизни, подолгу взвешивала и не столь важные поступки, а туг такое… «Душевно рад за тебя и счастлив, дорогая моя доченька! Ты ведь, надеюсь, и сама счастлива тем, что свершается сейчас в твоей судьбе? — писал растроганный родитель. — Наконец-то Господь призрел на нас, услышал всегдашние мои стариковские молитвы о благополучном устроении твоей семейной жизни, о даровании и мне небесного благословения во внуках».
Из дальнейших строк следовало, что в имение приезжал князь Дольской собственной персоной, «имел честь представиться», подробно описал свои финансовые возможности и тотчас объявил о твердом намерении просить руки «Ксении, в которую давно и бесповоротно влюблен». «Князь Евгений Петрович произвел здесь самое благоприятное впечатление своими безупречными манерами, редкой по нынешним временам обходительностью и европейской образованностью. Он покорил твоего старого отца (столичного павлина, окажись он таковым, я бы живо распорядился выставить за дверь), всех домочадцев просто очаровал, так что даже прислуга (ты знаешь, как она теперь избалована и своенравна) и та почувствовала в нем природного барина, совсем как в те ушедшие, увы, времена прежнего века, когда русский дворянин был еще полноправным хозяином своих владений. («Да. это, конечно, отец — не меняет своих убеждений. Его нрав, его слова», — не без удовольствия заметила Ксения и продолжила чтение письма.) A propos, при столь звучной фамилии и впечатляющих рассказах князя о его славных предках, нам, возможно из-за недостаточной осведомленности, не показалось, что его род столь уж древен и значителен среди других исторических русских родов (здесь опять Ксения словно услышала голос papa), но, в конце концов, был бы человек достойный, верноподданный, да и состояние в жизни человеческой играет совсем не последнюю роль, а его сиятельство и в этом отношении явно был бы тебе достойной парой. Но как же получилось, милая доченька, что ты молчала, держала меня в неведении о знакомстве с этим человеком — ведь мы так поняли, что вы знакомы уже не менее года, и ни слова о нем в твоих письмах. Странно, право же, и в некотором роде обидно!
Я и подумать боюсь, что у тебя с ним уже могли быть отношения известного рода, что, к сожалению, встречается теперь на каждом шагу, но не делает чести ни порядочной женщине, ни тем паче добропорядочному господину. Однако, ежели ты сама готова принять предложение князя, не собираюсь неволить тебя или, избави Боже! — чинить какие-либо препятствия на пути к вашему счастью, в чем я с легким сердцем заверил его сиятельство. Ты же нам с покойной матушкой никогда не давала повода краснеть за тебя, а только приносила радость в наш дом своими громкими успехами, так не подумай же, что я теперь сколько-нибудь сомневаюсь, что ты достойно носишь фамилию Светозаровых. И да пребудет с тобой мое родительское благословение на брак с этим благородным человеком. Окончательное решение теперь в твоей и Божьей воле, а я, отец твой, склонен думать, что лучшей пары тебе, Ксеничка, нельзя и желать, и вряд ли сыщется другая столь подходящая партия во всей России. Верь, милая доченька, только и мечтаю теперь об одном — о твоем благоденственном семейном житии, благо мне не стыдно и за твое приданое. Как радостно сознавать на старости лет, что ни ты, ни ваши будущие законные чада ни в чем не будут иметь нужды и смогут воспитываться достойно своего дворянского звания, а именно, в вере предков, как гласит молитва, „Царю и Отечеству на пользу“».