Посвящаю Эми Уильямс
Приам, царь Трои:
Этот чудовищный конь для чего возведен? Кем построен?
Что стремились создать — орудье войны иль святыню?
Синон, греческий пленник:
Веры в победный исход и надежд залогом для греков
Помощь Паллады была всегда. Когда ж нечестивый
Сын Тидея и с ним Улисс — злодейств измыслитель —
В храм священный вошли, роковой оттуда Палладий
Силой исторгли, убив сторожей высокой твердыни,
Образ священный схватив, дерзновенно посмели коснуться
Кровью залитой рукой девичьих повязок богини, —
Тотчас на убыль пошла, покидая данайцев, надежда,
Силы сломились у них, и богиня им стала враждебна.
Вергилий. Энеида (Перевод С. Ошерова)
Мэри с глухим звуком ударилась о грязный пол капитанской каюты. Падение мгновенно разбудило ее и тут же пронзило спину такой болью, будто бы сам громовержец Зевс метнул в нее молнию. Она попыталась втянуть в себя воздух, но отвратительное зловоние — сырого дерева, затхлости, грязной одежды, экскрементов людей и скота — было неразлучно с тошнотой, спутницей первых месяцев беременности. Смрад, от которого Мэри избавилась, ненадолго бежав в дремоту, вернувшись, обрушился на нее вновь, заполнил ноздри, и ее затошнило. Мысли в голове кружились, подобно тому, как крутится бродяга, устраиваясь под мостом, но боль в желудке донимала больше всего. Сон — доступный ей только после изрядной дозы крепкого спиртового раствора лауданума, смешанного с солями железа и подслащенного сиропом, — был единственным спасением от ужасного самочувствия, связанного с морским путешествием.
Мэри потянулась к стакану, в котором доктор любезно оставлял для нее снадобье, осушила его и, высунув язык подальше, слизнула последнюю каплю отдававшей железом жидкости.
Недомогание ее было настолько безжалостным, что доктор Маклин, сохранявший трезвость только на время врачебных осмотров, настоял перед капитаном на том, чтобы судно делало остановку в каждом из портов во время их долгого плавания в Константинополь. Но когда они сходили на берег, Мэри приходилось проходить по улицам, прикрыв нос и рот носовым платком, пропитанным эссенцией нашатыря, в качестве единственной защиты от гулявшей во всех портах Европы чумы. Страшный мор приносили в города — по мнению докторов тех дней — крысы. Отвратительные зверьки сбегали из трюмов кораблей на берег, унося на своих шкурках бесчисленных чумных блох. Опасные береговые прогулки не обеспечивали Мэри даже временного спасения от тягот корабельной жизни. Подозрительного вида хозяева гостиниц могли предложить лишь прогорклую, отвратительную еду, а после ночевок в кишащих блохами и вшами кроватях каюты на борту «Фаэтона» казались неслыханной роскошью.
Почти ежедневно (если не сказать «ежечасно») Мэри уверяла себя, что умение сохранять бодрое расположение духа при самых неблагоприятных условиях еще сослужит ей хорошую службу в тех обстоятельствах, с которыми она, супруга английского посла в Турции, неизбежно столкнется в неведомой и экзотичной стране. Ибо эти неудобства были лишь платой за ту лучезарную жизнь, что ожидала ее. Мэри вышла замуж за Томаса Брюса, лорда Элджина, самого красивого из аристократов, которых когда-либо являла миру Шотландия. Едва достигнув возраста тридцати двух лет, он был назначен чрезвычайным и полномочным посланником его величества короля Великобритании при дворе султана блистательной Порты Селима III. На данном крутом вираже истории, когда союз Англии с Оттоманской империей, направленный против наполеоновской Франции, находился в зачаточном состоянии, Элджину было поручено установить добросердечные отношения с султаном и убедить его в том, что вследствие этого союза поражение Наполеона на оттоманских территориях станет неизбежным. Всем было прекрасно известно, что корсиканец вторгся в турецкие земли, в частности Египет, для того, чтобы создать там плацдарм для нападения на Индию и отторгнуть ее от английского владычества. Чего, как заявил король Георг III своему послу, не следовало допускать ни в коем случае.
О, конечно, в сотый раз твердила себе Мэри, сам король предложил Элджину возглавить британское посольство в Константинополе. Таково было прямое повеление и желание его королевского величества. Потому-то она, супруга лорда, измученная беременностью, тошнотой и головокружением, валяется на замызганном полу вонючей каюты «Фаэтона». И блеск награды, безусловно, будет компенсировать эти временные неудобства.
Молодая женщина услышала шаги приближающейся Мастерман и оперлась на локоть так, чтобы можно было чуть разогнуть спину, простреливаемую острой болью. Мэри не сомневалась в том, что идет именно ее горничная, поскольку шаги не были по-мужски тяжелыми, как у ее мужа или у кого-либо из членов экипажа. Она перевела взгляд на занавеску ядовито-зеленого цвета — в течение долгих недель плавания единственное средство обеспечить для них с Элджином подобие интимного уголка, — ожидая, когда рука горничной откинет ее.
«Ну разве он не цвета блевотины!» — воскликнула Мэри, как только увидела этот занавес и едва успев извергнуть из себя упомянутые массы.
То был первый из бесчисленных приступов рвоты, одолевавших ее во время морского переезда.
Сейчас омерзительное полотнище было откинуто, и глаза Мастерман быстро перебежали с пустого ложа на хозяйку, скорчившуюся на полу.
— Меня выбросило из койки, — ответила Мэри на невысказанный вопрос. — Там что, шторм?
— Капитан решил воспользоваться попутным ветром, чтоб отправиться в погоню за вражеским судном. Граф желают, чтоб вы оставались внизу.
— Погнаться за вражеским судном? — Мэри резко выпрямилась, не обращая внимания на головокружение. — За французскими канонерками?
— Кажется, так, — сухо отвечала горничная и отошла в сторонку, освобождая проход.
Мастерман прислуживала молодой шотландке много лет, с самого детства своей госпожи, и уже давно научилась воздерживаться от бесполезных споров. С чего бы новобрачной подвергать себя и ожидающегося наследника графских угодий, титулов и денег опасности быть убитыми французским ядром? Но взывать к доводам рассудка было бессмысленно, поэтому Мастерман молча подобрала с полу платье графини и последовала за хозяйкой. Когда Мэри оправилась от волнения, то обнаружила, что выбежала из каюты в одной ночной сорочке.
На палубе мучительная тошнота мгновенно исчезла. Как будто морской воздух — он стал прохладнее, чем раньше, — дунув в лицо, унес с собой все болезни. И астматический удушающий кашель, которым она страдала вместе с мужем (и по которому они поняли, что созданы друг для друга), и «утренние недомогания», одолевавшие ее, несмотря на название, каждый час суток, и непрекращающуюся морскую болезнь. Унес даже то, что было самым невыносимым и постоянно терзало Мэри, — одиночество и тоску по дому и родителям.