Рука Хилы скользнула по бедру, ладонь сомкнулась на рукояти десантного ножа. Итак, с чего начать? Левая рука? Странно, но руки почему-то было жалко. Даже несмотря на то, что трава цзи позволит отрастить новую. Хила, наконец, принял решение. Выдернул нож из чехла и, крякнув, воткнул лезвие в правую ногу чуть ниже колена. Прорезиненная ткань поддалась легко, верхний слой плоти – тоже. А потом лезвие уперлось в кость.
Хила зарычал. Не столько от боли, сколько от ярости. Почему-то решил, что с правой ногой будет справиться легче и принялся кромсать ее. Чем хуже получалось, тем в большее неистовство приходил Хила.
Остановился он лишь после того, как понял, что уже барахтается в луже собственной крови. Видеть мешал холодный пот, заливший глаза. Хила стер его рукавом и вскрикнул от изумления. Синие и голубые краски, которые всего пару минут назад заставляли сердце петь от восхищения, пропали. Их поглотила серость – визитная карточка мира, пережившего катастрофу. Кривые, уродливые стволы деревьев, чахлые кусты и пожелтевшая, болезненного вида трава – все это Хила видел тысячу раз.
Он попытался встать, но не смог этого сделать из-за головокружения и резкой боли в истерзанных до предела ногах.
Куда исчез Остров Блаженных?! Куда подевалась трава цзи?!
Хила попытался вызвать на откровенность голос, советовавший ему пожертвовать собственными конечностями во имя торжества науки, но вместо членораздельных звуков горло почему-то выдавало лишь невнятное мычание.
Хила уставился на пульсирующий фонтанчик крови, который пробивал себе путь через лоскуты комбинезона на ноге. Зрелище было таким завораживающим, что человек никак не мог от него оторваться.
Постепенно мир сузился до этого кровяного гейзера. Хилу обступали темнота и безмолвие. Он зевнул. А ну ее… Кого? Да траву, которую он собирался отыскать. И вообще, ну их всех… Путь в рай оказался гораздо короче, чем он предполагал.
Хила думал, что окончательно утратил эмоции, но появление из темноты каких-то фигур с блестящими обручами на головах его разозлило. Наверняка это были Бессмертные. Сянь. И чего они приперлись? Хотят забрать его к себе? Хм… Он на этом не настаивает. Ему все равно.
Последним, что промелькнуло в остывающем мозгу Хилы, было удивление. Люди сянь почему-то говорили и даже матерились на чистом русском языке.
Помещение, в котором собралась элита поселка Барвиха, было некогда стилизовано под рыцарский зал. Теперь об этом напоминали светильники в виде факелов и пятна, имевшие форму щитов, на стенах, небрежно сваленные по углам бутафорские доспехи, да стулья с высокими резными спинками, расставленные у круглого стола.
По замыслу дизайнера стол этот должен был походить на тот, за которым в славные времена расцвета Камелота сиживали рыцари короля Артура. Однако компания, рассевшаяся за ним сейчас, мало походила на членов рыцарского ордена.
Самыми колоритными были в ней четыре персонажа. Пальму первенства, несомненно, держал толстяк в солнцезащитных очках. Тройной его подбородок упирался в грудь, а на едва различимой, вросшей в плечи шее виднелась замысловатая вязь уже выцветших татуировок. Ими же были покрыты толстые ручищи. Толстяк был наряжен в черную футболку, украшенную изображением диковинного зверя с оскаленной пастью. То ли волк, то ли лиса, по идее изображался бегущим. Однако футболка была толстяку явно мала, и от этого зверюга сложился почти пополам.
Этот странный наряд дополнялся медальоном белого металла на длинной цепочке и красной бейсболкой, козырек которой закрывал глаза. Толстяк вел себя беспокойно – постоянно ерзал, заставляя стул жалобно поскрипывать. Судя по всему, он любил класть ноги на стол, но принять излюбленную позу мешал слишком большой живот.
Следующим по степени колоритности был мужчина, являвший собой прямую противоположность толстяку. Страшно худой и узкоплечий, он был занят тем, что беспрестанно поправлял взъерошенную копну седых волос, а в свободное от этого упражнения время увлеченно обрабатывал ногти пилочкой. Самым примечательным на его сморщенном личике были вытянутые в трубочку губы, явно имеющие такую форму не от рождения. Узкие усы и бородка выглядели не слишком уместно на женственном лице и годились разве что для того, чтобы подчеркивать половую принадлежность трубкогубого. Одет он был в белый пиджак, из-под которого выглядывала розовая сорочка с гигантским остроугольным воротником. Уверенный и даже нагловатый взгляд подведенных черным карандашом глаз свидетельствовал о том, что дядя не находит в своем виде ничего комичного и не подозревает о том, что мог сорвать бешеные аплодисменты, исполняя роль гриба-мухомора в детском спектакле. А впрочем, какие уж теперь детские спектакли…
Рядом с трубкогубым сидела дама. Увядшее лицо ее, сохранившее на себе отпечаток бурно проведенной жизни, было обычной физиономией износившейся до предела красотки. От прежней славы у светской львицы сохранилась только грудь. Она была настолько большой, что лишь чудом не вываливалась из глубокого декольте и доставляла своей хозяйке массу хлопот тем, что мешала ей удерживать вертикальное положение.
На грудь эту без особого энтузиазма поглядывал четвертый персонаж, из-за множества нашитых на красный пиджак страз, аксельбантов и эполет выглядевший гусаром-переростком. Блеклые светлые волосы его были зачесаны в тщетной попытке скрыть розовую, в половину головы, лысину. Иногда гусар-пенсионер отрывался от созерцания гигантской груди соседки, любовался на себя в овальное карманное зеркальце и, оставшись недоволен увиденным, кривил чувственные мясистые губы.
Десяток остальных членов этого подозрительного братства в той или иной степени повторяли отличительные особенности основной четверки: избыток украшений, кричащие наряды, следы пластики на лицах и набор всевозможных ухищрений для сокрытия следов неотвратимо надвигающейся старости.
Толстяк хлопнул в ладоши так громко и неожиданно, что его соратники подпрыгнули на стульях.
– Ну, ребятки, я выдал вам всю информацию, обрисовал ситуацию. Хочу услышать ваши мнения, чтобы принять решение.
– А че тут решать, Маратик?! – визгливо воскликнул трубкогубый. – Лично я от этого Корнилова в шоке! Он или совсем без башни, или таблетку принял!
Толстяк снял очки и с минуту сверлил трубкогубого взглядом заплывших жиром глазенок. В зале повисла мертвая тишина.
– Какой я тебе Маратик?! – наконец прохрипел толстяк. – Сколько раз, господин Кроликов, я просил вас называть меня Мистером Бронксом! У самого, петушиная твоя рожа, башню снесло?
– Скажите пожалуйста, какие мы ранимые! – пробормотал Кроликов себе под нос, предусмотрительно прикрывая лицо ладонями. – Был Мистер Бронкс, да весь вышел. Только и осталось, что пузатое недоразумение, под хохлому расписанное…
– Чего-о-о-о?!
– Ну-ну, господа! – гусар-переросток встал и развел руки в стороны с видом Христа, читающего нагорную проповедь. – Обойдемся без взаимных оскорблений. Все мы… Да что там говорить: годы летят, и былого куража уже нет, но…