– Ей больше поклоняются, чем святой из Умая и святому из Лурена. Вы бы видели, сколько народу ходит к ней в часовню и сопровождает в процессиях ее образ, – болтал шофер. – Поэтому ее обязательно должны объявить святой. Вот вы живете в Лиме, похлопотали бы и ускорили ее приобщение к лику святых. Поверьте, это было бы только справедливо.
Пропыленные с головы до ног, мы наконец въехали на обширную квадратную, лишенную зелени площадь Гросио-Прадо. И здесь убедились в популярности благочестивой Мельчориты. Сотни ребятишек и женщин, крича и жестикулируя, окружили нашу машину, настойчиво предлагая показать часовню, дом, где родилась блаженная, где она занималась самоистязанием, где сотворяла чудеса и была похоронена. Нам предлагали образа, листки с молитвами, четки и медальоны с ее изображением. Шофер вынужден был объяснить, что мы не пилигримы и не туристы, чтобы нас оставили в покое.
Здание муниципалитета, под цинковой крышей, маленькое и обшарпанное, притулилось с краю площади. Оно было заперто.
Мы устроились в тени возле алькальдии. Отсюда мы видели, как в конце прямых улиц, метрах в пятидесяти от нас, где кончались хилые домишки и тростниковые хижины, начинались поля и пустыня. Тетушка Хулия сидела рядом со мной, положив мне голову на плечо и прикрыв глаза. Так мы просидели с полчаса, наблюдая за погонщиками ослов – верховыми или пешими, за женщинами, которые шли по воду к ручью, протекавшему рядом за углом. Наконец появился верхом на лошади старик.
– Вы ждете дона Хасинто? – спросил он, снимая огромную соломенную шляпу. – Он уехал в Ику поговорить с префектом, чтобы вызволить сына из казармы. Парня забрали в солдаты. Дон Хасинто до вечера не вернется.
Шофер убеждал нас подождать и осмотреть достопримечательности в Гросио-Прадо, связанные с именем Мельчориты, но я решил попытать счастья в других деревушках. После долгих пререканий шофер согласился возить нас до полудня.
Было только девять утра, когда мы вновь отправились в путь. Взбираясь по тропинкам, доступным лишь ослам, застревая на дорогах, на которые сползали дюны, то выезжая на побережье, то прижимаясь к Кордильерам, водитель исколесил практически всю провинцию Чинча. При въезде в деревушку Эль-Кармен у него лопнула шина, а так как домкрата не было, нам вчетвером пришлось поддерживать автомобиль на весу, пока он ставил запасное колесо. С девяти утра солнце жгло все нестерпимее, пока зной не превратился в сущую пытку: кузов накалился, и все мы потели, как в турецкой бане. Радиатор исходил паром – потребовалось возить с собой бидон с водой, чтобы то и дело охлаждать его.
Мы переговорили с тремя или четырьмя алькальдами районов, еще со столькими же помощниками алькальдов в поселках, где зачастую насчитывалось не более двадцати лачуг. Все это были земледельцы, нам приходилось искать их либо в поле, где они обрабатывали свой надел, либо в лавке, где они отпускали жителям оливковое масло и сигареты; а одного из них – хозяина Сунампе – нам пришлось растолкать и вытащить из канавы, где он отсыпался после попойки. Как только мы устанавливали местонахождение муниципальной власти, я выходил из такси, иногда в сопровождении Паскуаля, иногда с водителем, иногда с Хавьером (опыт показал, что, чем многочисленнее были визитеры, тем больше тушевался алькальд) и приступал к объяснениям. Какие бы я ни приводил доводы, я видел, как на лице крестьянина, рыбака или лавочника (алькальд из Нижней Чинчи представился нам как «знахарь») немедленно появлялось недоверие, а в глазах тревога. Только двое отказали нам вполне откровенно: алькальд из Верхнего Ларана (пока я излагал ему суть дела, этот старичок нагружал своих ослов охапками клевера) ответил нам, что он женит только тех, кто живет в его деревне, а алькальд из Сан-Хуана-де-Янак – крестьянин-мулат, увидев нас, изрядно испугался, решив, что мы из полиции и явились к нему требовать в чем-то отчета. Узнав о нашей просьбе, алькальд рассердился: «Ни в коем разе! Видно, плохо дело, если беленькие приехали жениться в эту забытую Богом деревушку». В других местах нам отказывали под теми же предлогами. Чаще всего говорили, что потерялась или заполнена книга регистрации браков и, пока не пришлют из Чинчи новую, муниципалитет не может засвидетельствовать ни рождения, ни смерти, ни заключить брак. Самым изобретательным оказался алькальд из Чавин: он, видите ли, не может нас зарегистрировать – ему некогда, он должен выследить и пристрелить лису, которая каждую ночь крадет по две-три курицы в этой округе.
Мы были близки к своей цели лишь в Пуэбло-Нуэво. Алькальд, внимательно выслушав нас, согласился и сказал, что регистрация брака, минуя обязательное объявление в газете, обойдется нам в пятьдесят фунтов [64] . Он не придал никакого значения моему возрасту и делал вид, будто верит, что совершеннолетними сейчас признают в восемнадцать, а не в двадцать один год. Мы уже уселись за доской, установленной на двух бочках и заменявшей письменный стол (помещение представляло глинобитную лачугу, сквозь дырявую крышу которой виднелось небо), когда алькальд принялся по буквам разбирать наши документы. Его насторожило, что тетушка Хулия – боливийка. Как мы ни убеждали его, говоря, что это не препятствие, что иностранцы тоже могут вступать в брак, и даже предлагали большие деньги – ничего не помогло. «Не хочу я связываться, – повторял алькальд, – раз сеньорита боливийка, дело осложняется».
В Чинчу мы вернулись около трех часов пополудни, едва живые от зноя, пыли и неудач. При въезде в город тетушка Хулия расплакалась. Я обнимал ее, утешал, шепча на ухо, что люблю ее и мы поженимся, даже если для этого придется объехать все поселки Перу.
– Дело не в том, что мы не можем пожениться, – отвечала она, роняя крупные слезы и силясь улыбнуться, – а во всей этой нелепице.
В гостинице мы попросили водителя такси заехать за нами через час, чтобы отправиться в Гросио-Прадо, – может быть, его кум уже вернулся.
Никто из нас четверых не хотел есть, так что весь свой обед – бутерброды с сыром и бутылку кока-колы – мы поглотили прямо у стойки. Вместо того чтобы присоединиться к друзьям в столовой, мы пошли к себе и тут же заснули. Снились кошмары. Когда мы рассказали друг другу о наших сновидениях, оказалось – обоим снились родственники, и тетушка Хулия засмеялась, когда я признался, что во сне пережил одну из трагедий Педро Камачо.
Нас разбудил стук в дверь. Было темно, сквозь оконце едва проникал свет уличного фонаря. Я прокричал: «Сейчас!» Еще окончательно не придя в себя, встряхнул головой, чтобы отогнать сон, потом зажег спичку и посмотрел на часы. Было семь вечера. Я почувствовал себя опустошенным: еще один день потерян, и самой ужасное – у меня уже истощились средства на поиски алькальдов. Я ощупью направился к двери, полуоткрыл ее и уже собирался отругать Хавьера, что не разбудил меня, когда увидел, как он улыбается во весь рот.
– Все готово, Варгитас, – объявил он, надуваясь от гордости как индюк. – Алькальд из Гросио-Прадо уже готовит регистрацию и акт о браке. Хватит грешить, поторапливайтесь. Мы ждем в такси.
Он хлопнул дверью и ушел, беззаботно смеясь. Тетушка Хулия привстала на постели, протирая глаза. В сумраке я догадывался: выражение лица у нее сейчас удивленное и слегка недоверчивое.