Дон Иларио потягивал пиво медленно, поглядывал на Амбросио внимательно. Потом поставил кружку на стол, поскреб морщинистый сальный зоб, сплюнул на улицу и стал смотреть, как жаждущая земля вбирает слюну.
— Ага, — заговорил он неторопливо, кивая в такт словам, а обращался словно к висевшему над столиком жужжащему рою мух. — Однако для дела, друг мой, нужен капитал.
— Понятное дело, — сказал ему Амбросио. — Есть у меня немножко прикопленных. Вот я и хотел узнать, не поможете ли вложить их повыгодней. Лудовико говорил: дядя мой — человек в высшей степени понимающий.
— Подольстился, значит, — засмеялась Амалия.
— Его сразу — как подменили, — сказал Амбросио. — По-человечески стал разговаривать.
— Ох уж этот Лудовико, — захохотал тогда дон Иларио; добрая душа: откуда что взялось — такой добряк. — Но он вам сказал чистую правду. Одни рождаются летчиками, другие — певцами. А я создан дела делать.
Он улыбнулся Амбросио не без лукавства: правильно сделал, что ко мне пришел, он его пристроит к месту. Уж он-то придумает что-нибудь, чтоб денежки к деньгам шли. И вдруг, с бухты-барахты: пойдем-ка поедим, проголодался что-то. Понимаешь, Амалия, ведь это что за народ — сразу и есть захотел, и пить.
— Жил он во всех трех своих домах одновременно, и ходили мы с ним из одного в другой, из другого — в третий, — говорит Амбросио. — А потом я узнал, что у него и в Тинго-Марии тоже жена и дети. Можете себе представить?
— Но ты же мне до сих пор не сказал, сколько у тебя отложено, — отважилась спросить Амалия.
— Двадцать тысяч, — сказал дон Фермин. — Да-да, это твои, это тебе. Они тебе помогут исчезнуть, дурень, исчезнуть и начать все сначала. Не надо плакать, Амбросио. Ступай, ступай. Помоги тебе Бог.
— Он закатил мне обед на славу, взяли еще полдюжинки, Амалия, — сказал ей Амбросио. — И за все он платил.
— В делах самое главное — знать, на что можешь рассчитывать, — говорил дон Иларио. — Тут как на войне. Представлять надо ясно, какие силы поднимаешь в атаку.
— На сегодня мои силы — пятнадцать тысяч, — отвечал ему Амбросио. — В Лиме у меня есть еще немножко, так что если дело мне подойдет, привезу попозже.
— Негусто, — задумчиво и старательно шарил во рту дон Иларио. — Но для начала и это сгодится.
— Как же не начать воровать при таком семействе, — говорит Сантьяго.
Амбросио, видите ли, дон, подошло бы что-нибудь связанное с транспортом, потому что он шофер, это уж его стезя. А он, Амалия, улыбался, когда я заговорил про фирму «Транспортная Компания Моралеса», и объяснил, что существует дело уже пять лет, что у него два грузовичка и три фургончика, которые возят пассажиров из Пукальпы в Тинга-Марию и обратно. Но работа, Амбросио, та еще: тут не шоссе, а форменная топь, ни скаты, ни моторы долго не служат — все в клочья. Но ничего, дело идет, не хиреет.
— Вот если б вы мне дали грузовичок, — сказал ему Амбросио. — На первый взнос у меня хватит. А остальное погасится — отработаю.
— Это что же, значит, я своими руками конкурента себе сделаю, — ласково засмеялся тогда дон Иларио.
— Пока не договорились, — сказал Амбросио. — Завтра опять встретимся.
Встретились назавтра, а потом послезавтра, а потом и на следующий день, и каждый раз Амбросио возвращался домой навеселе и дышал на нее пивным перегаром: ну и здоров же пить этот дон Иларио. Через неделю пришли к соглашению: Амбросио будет водить полугрузовичок за пятьсот солей жалованья плюс десять процентов за билеты и войдет компаньоном в одно дело, надежное и верное. Какое дело? — спросила Амалия, увидев, что он мнется.
— Похоронное бюро «Безгрешная душа», — сказал ей Амбросио. — Мы его покупаем за тридцать тысяч, дон Иларио говорит: просто даром. Да мне и делать-то ничего не надо, и покойников видеть я не буду, дон Иларио все берет на себя, а мне каждые полгода — мою долю прибылей. Ну, что ты? Что тут плохого?
— Да нет, плохого ничего, — сказала ему Амалия, — сама не знаю. Наверно, потому что деток хоронить.
— Мы и для стариков будем гробы делать, — сказал ей Амбросио. — Дон Иларио говорит, вернее бизнеса не бывает, потому что рано или поздно все там будем. Доходы — пополам. Говорю же, он все берет на себя — и бесплатно. Об этом только мечтать можно. Верно?
— Так, значит, ты теперь будешь все время ездить в Тинга-Марию? — сказала ему Амалия.
— Да, и мне будет не до этой похоронной конторы, — отвечал ей Амбросио. — Тебе придется. Не зевай, считай, сколько гробов продано. Ты ж совсем рядом. Тебе и из дому выходить не придется.
— Ладно, ладно, — все повторяла Амалия. — Не нравится мне это, а почему — сама не пойму.
— И вот несколько месяцев подряд я то газовал, то тормозил, — говорит Амбросио. — Древней этой машины, наверно, и на свете не было. Называлась «Горный гром».
— Так, значит, вы в семье первым женились? — говорит Амбросио. — Подали пример и Чиспасу и сестрице?
Из клиники он заехал в пансион побриться и переодеться, а оттуда — в Мирафлорес. Было только три, но автомобиль дона Фермина стоял у ворот. Дворецкий встретил его с видом значительным и недовольным: господа были очень встревожены тем, что он в воскресенье не пришел к обеду. Ни Тете, ни Чиспаса дома не было. Сеньора Соила смотрела телевизор в заново отделанной комнате под лестницей, где она со своими приятельницами играла по четвергам в канасту [66] .
— Наконец-то, — проговорила мать, обратив к нему хмурое лицо. — Пришел узнать, живы ли мы еще?
Он попытался отшутиться — вырвавшись из больничного плена, ты был в превосходном настроении, Савалита, — но она, слушая, бросала долгие взгляды на экран, где шла очередная серия какого-то телеромана, и продолжала пилить его: мы ждали тебя к обеду, Тете, Чиспас, Попейе и Кари не расходились до трех, все думали, ты соизволишь явиться, ты мог бы проявить чуточку больше внимания — ведь знаешь, что отец нездоров. Что он считает дни до встречи с тобой, думает он, что он очень огорчается, если ты не приходишь. Ты думал, Савалита, что он послушался совета врачей, не ездил в свой офис и отошел от дел. В тот день, Савалита, ты понял, что ошибался. Отец сидел у себя в кабинете один, укутав ноги пледом. Он листал какой-то журнал и улыбнулся тебе с ласковой укоризной. Кожа на лице, еще не утратившем летний загар, одрябла, рот как-то странно запал, отчего зубы казались полуоскаленными, словно он внезапно и стремительно похудел килограммов на десять. Он был без галстука, в вельветовой домашней куртке, из-под которой в распахе рубашки виднелась седая волосатая грудь. Сантьяго сел рядом.
— Отлично выглядишь, — сказал он, поцеловав отца. — Как твое здоровье?
— Получше, но твоя матушка и Чиспас делают все, чтоб я чувствовал себя полной рухлядью, — пожаловался дон Фермин. — В контору отпускают ненадолго, заставляют спать после обеда и сидеть здесь часами, как калеку.