Раз в месяц Дениза Ольман приглашала к себе знакомых на музыкальные вечера. Она не любила приемов и изобрела средство, которое позволяло ей быть вежливой и в то же время избегать несносных разговоров. Эти вечера прославились в Париже как благодаря высокому уровню исполнителей, так и благодаря той непреклонной дисциплине, которую поддерживала на этих вечерах хозяйка дома.
Вечер 29 июня 1931 года был особенно изысканным — не столько в отношении музыкантов (хотя в тот вечер у Денизы была превосходная венская певица), сколько потому, что здесь собрались крупнейшие представители финансовых кругов и светского общества, — люди, весьма далекие от искусства. Причина этого заключалась в том, что большинству из них было известно, что на следующий день банк Ольмана прекратит платежи. Многим было любопытно посмотреть, как стойко встречают супруги надвигающуюся бурю; некоторые из чувства жалости хотели выразить им свое расположение; наконец, были и такие, которые решили оказать им внимание в расчете, что оно будет вознаграждено, когда благосостояние Ольманов возродится.
Разорение Ольмана было вызвано несколькими совершенно различными причинами. Сыграл тут роль и всеобщий кризис, в силу которого все предприятия находились под ударом. Но и сам Ольман допустил неосторожность. Еще в 1926 году, расставаясь с ним, его компаньон Бёрш предсказывал катастрофу:
— Молодой Ольман разорится, это ясно как дважды два четыре, — говорил он. — Во-первых, он принимается одновременно за слишком много дел. Не знаю, что его разбирает, но он ведет дела так, словно соревнуется на скорость. Когда едешь слишком шибко да к тому же неосторожно — не мудрено свихнуться. Во-вторых, у него превратные понятия о деятельности банкира. Он смешивает роль банкира с ролью пионера-новатора; он воображает, будто банк может создавать плантации, заводы. Это вздор! — кричал Бёрш, сильно напирая на слово «вздор». — Банкир существует для того, чтобы поддерживать, развивать предприятие, созданное тем или иным дельцом, специалистом в данной области, а вовсе не для того, чтобы самому быть инициатором. В-третьих, взвалив себе на плечи больше предприятий, чем он в силах финансировать собственными средствами, он вынужден пускать в оборот капиталы своих клиентов, причем он вкладывает эти капиталы в дела совсем новые, еще не окрепшие и сомнительные. А основным принципом старого господина Ольмана, настоящего банкира, всегда было не волновать мелкого капиталиста и вкладывать деньги только в такие предприятия, прибыль от которых абсолютно обеспечена. Предприятие, находящееся в руках двух-трех человек, легко может «дремать» в ожидании лучших времен. Но если в нем заинтересованы широкие круги вкладчиков, то стоит только возникнуть дурным слухам, стоит только не выплатить дивиденда в первый же год — и начинается паника, бурные собрания акционеров, затруднения с кредитом. Чтобы поддержать акции, приходится прибегать к краткосрочным вкладам, а это при малейшем потрясении рынка уж и вовсе гибель. В-четвертых, Ольман со своим сахаром, каучуком, хлопком, металлами из банкира превратился в производителя сырья и, следовательно, не застрахован от любого экономического кризиса. Но это — его дело. Пусть поступает как хочет. А я — с корабля долой!
Выйдя из дела в 1929 году, он стал играть на понижение акций Ольмана. Он, по его выражению, «шаг за шагом» добился снижения акций Колониального банка с 2200 до 215 франков. На этих операциях он нажил огромное состояние.
Диагноз Бёрша был правилен. Как и многие, вступившие в деловой мир в начале 1920-х годов, Эдмон Ольман возомнил себя искусным пловцом потому, что поплыл в момент неожиданного прилива. На первых порах робкий, он постепенно уверовал в успех любого своего проекта. К 1927 году он уже оказался столь же бессильным приостановить развитие своей активности, как в 1812 году Наполеон был не в силах ограничить свои завоевания. Когда начался европейский кризис, он задумал, отчасти в угоду Денизе, прийти на помощь многим странам. Он кредитовал на значительные суммы банки Центральной и Восточной Европы. Крах венского «Кредитанштальта» и повторное падение курса марки нанесли ему окончательный удар. Одно время он надеялся, что «План Гувера», стабилизировав рынки, спасет и его. «Это всего лишь укол камфары», — сказал Бёрш.
Для тех из гостей, которым все это было известно, вечер на улице Альфреда де Виньи представлял зрелище, полное тайного интереса. Ольман был бледен, но держался уверенно и был оживленнее обычного. Дениза, прекрасная и смелая, в гладком черном платье с брильянтовым ожерельем, спокойно рассаживала приглашенных. Близкие друзья — Бертран Шмит, Лотри, Монте — наблюдали за ней с тревогой. Гости, настроенные враждебно, как, например, супруги Сент-Астье, собирались по углам и шепотом злословили.
— Шесть тысяч на вечер накануне краха — это просто неприлично! — вопила госпожа Сент-Астье.
— Сесиль! — одергивал ее муж, показывая знаком, чтобы она говорила потише.
Многие слышали ее. Кое-кто соглашался:
— Им следовало бы отменить вечер…
Другие, наоборот, считали, что устройством вечера Ольманы доказывают свою стойкость. Пять-шесть тысяч франков — ничто при балансе в несколько сотен миллионов, да к тому же — так ли уж неотвратимо разорение? Все наблюдали за Лотри, который в качестве одного из руководящих чиновников министерства финансов, конечно, знает истинное положение дел.
Бертран Шмит долго поджидал, когда можно будет подойти к Денизе, и наконец отвел ее к роялю.
— Это правда? — спросил он.
— Да, если только не свершится чудо, а ведь вы в чудеса не верите.
— Что же с вами станется?
Она жестом приветствовала входящую пару, потом ответила вполголоса:
— Мы отдадим все до последнего франка, драгоценности, мебель; выедем из этого особняка и будем трудиться.
— Вы молодчина. Я всегда так и думал, и все же — вы достойны всяческих похвал.
— Тут нет с моей стороны никакой заслуги, — ответила она, — я вовсе не дорожу всем этим… Я владела этими вещами, но они никогда не владели мною. Не говорите со мной больше, Бертран, за нами наблюдают… Лучше помогите мне рассадить их. Мне с ними не справиться.
И действительно, в этот вечер ей никак не удавалось поддерживать ту дисциплину, которою славился салон Ольманов. Уже усевшиеся и успокоившиеся гости вдруг вскакивали с мест, чтобы послушать новости, которые шепотом передавали вновь прибывающие.
— Вы знаете, что это ее любовник? — говорила молодая женщина, указывая на Денизу и Монте.
В глубине гостиной между Лотри и Сент-Астье шел ожесточенный спор:
— Как-никак, — говорил Сент-Астье, — а глубоко возмутительно, что Гувер поставил Францию перед лицом совершившегося факта и что теперь она вынуждена отказаться от своих прав. Это просто шантаж.
— Дорогой мой, вы искажаете факты, — отвечал Лотри. — Франция была осведомлена… Я сожалею о другом, а именно, что предложение исходит не от нас. Четыре месяца назад Владимир д’Ормессон [48] предлагал то самое, на что вы сегодня соглашаетесь. А тогда вы кричали, словно он совершил какое-то преступление. В результате — мы упустили инициативу. Из-за таких, как вы, мы всегда опаздываем с капитуляцией. Мы начинаем торговаться, а в конце концов уступаем, отнюдь не спасая положения и не внушая к себе любви, а будь это сделано своевременно — так по крайней мере было бы восстановлено доверие…