Тем временем я всячески старалась приблизиться к Филиппу и завязать общий разговор. Когда мне это удавалось, между Соланж и мной сразу же обнаруживался непримиримый антагонизм двух различных житейских философий. Главной темой Соланж было «приключение». Так она называла погоню за неожиданными и рискованными случайностями. Она говорила, что не терпит «комфорта» – ни нравственного, ни физического.
– Я счастлива, что родилась женщиной, – сказала она мне как-то вечером, – у женщины гораздо больше «возможностей», чем у мужчины.
– Как же так? – возразила я. – Перед мужчиной открывается карьера; он может действовать.
– Перед мужчиной открывается одна карьера, в то время как женщина может жить жизнью всех мужчин, которых она любит, – продолжала она. – Офицер несет ей с собою войну, моряк – океан, дипломат – интригу, писатель – радость творчества… Она может испытать волнения, выпадающие на долю десятка жизней, и в то же время избавлена от их скучной повседневности.
– Какой ужас! – воскликнула я. – Значит, она должна любить десять совершенно различных мужчин?
– И все десять должны быть умными, а это весьма неправдоподобно, – вставил Вилье, сильно подчеркнув слово «весьма».
– Заметьте, однако, что совершенно то же можно бы сказать и о мужчинах, – сказал Филипп. – Женщины, которых они любят, тоже приносят им одна за другой совершенно различные жизни.
– Может быть, оно и так, – возразила Соланж, – но у женщин индивидуальность гораздо тусклее, им нечего принести.
Однажды я была крайне поражена ее ответом на мои слова и особенно тоном, каким это было сказано. Она говорила о том, как приятно вырваться из цивилизованного уклада жизни, а я заметила:
– Зачем вырываться, если ты счастлив?
– Затем что счастье никогда не бывает незыблемым, – возразила Соланж. – Счастье – это передышка в смятении.
– Совершенно верно, – согласился Вилье, и я была крайне удивлена, что он так сказал.
Тут Филипп, в угоду Соланж, подхватил тему бегства от действительности:
– Да, что и говорить… вырваться бы на волю… какая благодать!
– Для вас? – сказала Соланж. – Уж вам-то меньше, чем кому-либо, хочется вырваться.
Я обиделась за него.
Соланж не прочь была хлестнуть по самолюбию, чтобы его подзадорить. Стоило только Филиппу показать, что он меня любит, ласково обратиться ко мне, как она сейчас же отзывалась на это иронией. Но чаще всего у них с Филиппом был такой вид, словно они жених и невеста. Каждое утро Соланж спускалась из своего номера в новом, ярком свитере, и каждый раз Филипп шептал: «Боже, какой у вас чудесный вкус!» К концу нашего пребывания в горах они очень подружились. Особенно ранил меня тон, каким они обращались друг к другу, – тон непринужденный и нежный, а также его манера подавать ей пальто, в которой чувствовалась ласка. Она, конечно, знала, что нравится ему, и тешилась своею властью. Она была ярко выраженная «кошечка». Не могу подыскать более точного определения. Когда она выходила в вечернем платье, мне чудилось, что по ее обнаженной спине пробегают электрические искры. Однажды, возвратившись к себе, я не удержалась и спросила – впрочем, без горечи:
– Значит, вы в нее влюблены, Филипп?
– В кого, дорогая?
– В Соланж, конечно.
– Да что вы! Ничуть!
– А между тем у вас влюбленный вид.
– Влюбленный вид? – удивился Филипп, втайне польщенный. – В чем же это выражается?
Я стала подробно излагать ему свои впечатления; он охотно слушал меня; я замечала, что стоит только заговорить о Соланж, как Филипп всегда с интересом прислушивается к моим словам.
– Все-таки они – странная пара, – сказала я Филиппу накануне отъезда. – Он мне объяснил, что по шесть месяцев в году проводит в Марокко и что жена приезжает к нему только через год и только на три месяца. Следовательно, она большую часть времени живет в Париже одна. Если бы вам приходилось жить в Индокитае или на Камчатке, я, как собачонка, всюду следовала бы за вами… Впрочем, я бы страшно надоела вам, не правда ли? В сущности, она права.
– Другими словами – она избрала лучшее средство, чтобы не надоесть.
– Это назидание Изабелле?
– До чего вы мнительны! Это вообще не назидание. Отметим еще один факт: Вилье обожает жену…
– Это она вам так говорит, Филипп…
– Во всяком случае, он восхищается ею.
– И не следит за ней.
– А зачем ему следить? – возразил Филипп несколько раздраженно. – Я никогда не слыхал, чтобы она вела себя дурно.
– Ах, Филипп. Я и трех недель с нею не знакома, а уже слышала имена по крайней мере трех ее бывших любовников.
– Так говорят обо всех женщинах, – проронил Филипп, пожав плечами.
Я чувствовала, что поддаюсь совсем мещанским, почти низменным чувствам, мне совершенно не свойственным. Но по натуре я не злая, поэтому я сразу же брала себя в руки, силилась обходиться с Соланж как можно любезнее и заставляла себя гулять с Вилье, чтобы оставить ее на катке с Филиппом. Я горячо желала, чтобы эта поездка поскорее кончилась, но из щепетильности избегала малейшего слова, которое могло бы положить ей конец.
Когда мы возвратились в Париж, оказалось, что директор фабрики заболел, и Филиппу пришлось работать больше обычного. Часто он не мог даже прийти домой позавтракать. Я думала о том, видит ли он Соланж Вилье, но спросить у него не решалась. По субботам у Тианжей, если там бывала Соланж, Филипп сразу же завладевал ею на весь вечер: они усаживались где-нибудь в уголке гостиной и не расставались до разъезда гостей. Это можно было толковать как добрый знак. Если бы он свободно встречался с нею в течение недели, то, быть может, в субботу делал бы вид, будто сторонится ее. Я не могла не говорить о ней с другими женщинами, но никогда не отзывалась о ней дурно, а только слушала. Она слыла коварной кокеткой. Однажды Морис де Тианж, сидевший рядом со мной, при виде входящего Жака Вилье сказал мне вполголоса: «Вот как? Он еще не уехал? А я думал, что жена уже отправила его обратно на Атлас». При упоминании о Вилье почти все вздыхали: «Бедный малый!»
Однажды я долго говорила о ней с Элен де Тианж; они были очень дружны, и Элен набросала образ Соланж одновременно и пленительный, и внушающий тревогу.
– Соланж – прежде всего великолепное животное, наделенное сильными инстинктами, – сказала она. – Она страстно любила Вилье в те времена, когда он еще был очень беден, и любила потому, что он был хорош собою. Это было смело; она – дочь графа де Вожа, из очень знатного пикардийского рода; она была восхитительна; она легко могла бы сделать блестящую партию. Но она предпочла уехать в Марокко с Вилье, и на первых порах они вели там образ жизни колонистов; приходилось им туго. Когда Вилье заболел, Соланж не осталось ничего другого, как заняться бухгалтерией, вести расчеты с рабочими. Примите во внимание, что все де Вожи очень гордые и что она, конечно, очень страдала от такого образа жизни. И все же она не отступила. В этом отношении у нее действительно все качества порядочного человека. В то же время у нее два больших недостатка или, если хотите, две большие слабости: она страшно чувственна и ей необходимо всюду торжествовать. Она, например, рассказывает (не мужчинам, только женщинам), что, когда ей хотелось кого-нибудь завоевать, это ей всегда удавалось, – и это правда; она покоряла людей самого различного склада.