Это был швед. Но швед преображенный, в котором невозможно было узнать кроткого апостола с кофейником и лейкопластырем. Волосы у него на голове стояли дыбом, как копна искусственной соломы. Широкие скулы полыхали багровым алкоголическим румянцем, пустые коровьи глаза налились кровью, на огромной выпуклости лба вздулись вены. Продолжая распевать нордические куплеты, он помахал пустым стульям и побрел к стойке.

При первых признаках опасности мистер Попотакис покинул дом. Перегнувшись через стойку, швед шарил на полке у стены. Уильям и мистер Болдуин завороженно следили, как он подносил к носу бутылку за бутылкой, нюхал и горестно швырял через плечо. Наконец он нашел то, что искал, — шестидесятиградусный абсент, — отбил горлышко и приставил неровный край к губам. Кадык у него на шее заходил вверх и вниз. Освежившись, он вновь огляделся вокруг. Его внимание привлек дымящий, трясущийся мотоцикл на полу, и он добил его одним могучим пинком.

— Мощь, — с уважением произнес мистер Болдуин.

Швед медленно скользнул по нему взглядом, затем уставился на Уильяма, выпучив глаза, прищурился и, надо полагать, узнал. Шатаясь, он пересек комнату и стиснул руку Уильяма в парализующем рукопожатии. Полный радушия, он тыкал ему в лицо разбитой бутылкой и что-то тепло и многословно говорил по-шведски.

Мистер Болдуин ответил. Звуки родной речи в чужой стране потрясли Олафсена. Он сидел и плакал, а мистер Болдуин утешал его по-шведски.

— Иногда бывает необходимо скрывать свою национальность, — пояснил он Уильяму. — Я дал понять нашему другу, что мы с ним соотечественники.

Приступ меланхолии кончился. Олафсен издал вопль и сделал угрожающий выпад бутылкой.

Затем он представил Уильяма мистеру Болдуину.

— Это мой лучший друг Таппок, — сказал он, — знаменитый журналист. Он мой друг, а из меня сделали дурака. Из меня сделали дурака! — с обидой крикнул он. — Банда черномазых. Они послали меня лечить эпидемию, и все надо мной смеялись. Но я пожалуюсь президенту. Он хороший, добрый человек, и он их накажет. Я сейчас же пойду в его резиденцию и все расскажу.

Он встал из-за стола и склонился над бездыханным мотоциклом. Мистер Попотакис выглянул с черного хода и, увидев, что швед по-прежнему в баре, юркнул назад.

— Скажите, — произнес мистер Болдуин, — по мере того как ваш друг пьянеет, он становится более агрессивным?

— Наверное, да.

— Тогда попытаемся достойно ответить на его радушие.

Собственными руками мистер Болдуин снял с полки вторую бутылку абсента и, в соответствии с традициями бара, отколол у нее горлышко. Затем он сделал большой глоток и передал бутылку шведу. Очень скоро они вместе затянули скорбную балтийскую мелодию. Звучный альт мистера Болдуина идеально ложился на мощный бас шведа. В перерывах между песнями они пили, а в перерывах между глотками мистер Болдуин сжато, но с многократными повторами излагал шведу конституционные перемены последних двадцати четырех часов.

— Русские — плохие люди.

— Очень плохие.

— Графы и принцы, а занимают деньги!

— Да.

— Президент Джексон — хороший, добрый человек. Он подарил для моей миссии фисгармонию. Некоторые Джексоны очень глупые, но президент — мой друг.

— Правильно.

— Знаете что, — сказал швед, вставая, — пойдемте к моему другу Джексону.

2

В тот первый и, как выяснилось, последний вечер Советской власти в Эсмаилии президентский дворец был празднично иллюминирован. Его не заливали световые потоки искусно скрытых дуговых ламп, которым отдают предпочтение более зрелые диктатуры. За неимением лучшего он был освещен множеством китайских фонариков, которыми Джексоны увешивали веранду, празднуя свои многочисленные дни рождения. Все фасадные окна, числом десять, были распахнуты настежь, и зажженные в комнатах лампы бросали уютные блики на ноттингемский тюль, портьеры и увеличенные фотографии. Красный флаг на фоне ночного неба казался черным. На центральном балконе стоял доктор Бенито с группой Молодых эсмаильцев. Большая толпа эсмаильцев собралась поглядеть на иллюминацию.

— Что он говорит? — спросил Уильям.

— Объявил об отмене воскресений и призывает добровольцев перейти на десятидневную, десятичасовую рабочую неделю. Не могу сказать, что он выбрал для этого подходящий момент.

Швед, горя мщением, протиснулся вперед. Уильям и мистер Болдуин стояли позади толпы. Люди были настроены вяло. Им нравилось, что дворец ярко освещен. Они благосклонно относились к риторике во всех ее видах, будь то церковные проповеди, просветительские лекции, политические программы, панегирики мертвым или живым, благотворительные воззвания, — все их убаюкивало одинаково. Звуки человеческого голоса им тоже нравились — особенно когда их издавали громко и долго. За свою жизнь эсмаильцы выслушали с этого балкона слишком много невыполненных обещаний, а потому угрозы нового режима оставляли их равнодушными. Вдруг, посреди одного из пассажей Бенито, по толпе пробежал возбужденный шум. Шеи стали вытягиваться. В окне первого этажа появился швед. Бенито, чувствуя неожиданно пробудившийся интерес, повысил голос, закатил глаза и засверкал белыми зубами. Толпа затихла в предвкушении необычного спектакля. Она видела то, чего не видел Бенито, — как швед летаргически, но эффективно разносил внизу холл. Он сорвал портьеры, смахнул с каминной доски четырнадцать декоративных ваз и с грохотом выбросил из окна горшок с папоротником. Публика одобрительно захлопала. Молодые эсмаильцы позади Бенито зашептались, но он, глухой ко всему, кроме собственного красноречия, продолжал будоражить ночь марксистскими заклинаниями.

Для зрителей из задних рядов, которым не были слышны второстепенные звуки, действие разворачивалось с беспечной непоследовательностью первых кинокомедий. Революционный комитет бросил своего лидера и скрылся из виду, но почти тотчас же вновь очутился на балконе, в панике отходя перед наступавшим на них, освещенным огнями шведом, который вращал над головой маленьким золоченым стульчиком.

От балкона до земли было каких-нибудь десять футов. Традиционный неискоренимый страх перед белым человеком в соединении с очевидной и неотвратимой опасностью в виде золоченых ножек решили дело. Единым прыжком соратники перемахнули через балконную решетку и спрыгнули вниз на курчавые макушки слушателей. Последним, призывая к классовой борьбе до последнего вздоха, прыгнул Бенито.

Швед обратился к счастливой толпе по-эсмаильски.

— Он говорит, что ищет своего друга президента Джексона, — пояснил мистер Болдуин.

Речь шведа была встречена радостным ревом. «Джексон» было неувядаемо бодрящим словом эсмаильского лексикона, именем, которое у слушателей с детства было связано с любым волнующим событием эсмаильской жизни. Утром все были приятно удивлены, узнав, что Джексоны оказались в тюрьме. Тем веселее будет увидеть их на свободе! Когда что-нибудь происходило с Джексонами — не важно, хорошее или плохое, — эсмаильцы испытывали цивилизованный интерес к политике. Вскоре все они кричали: «Джек-сон! Джексон! Джек-сон!»