Звезды только что померкли. Он последовал за девушкой и обрадованной овчаркой вверх по заросшей тропе, блиставшей рубиновой росой в театральном освещении альпийской зари. Самый воздух казался окрашенным и глазированным. От крутого утеса, вдоль которого поднималась тропа, веяло могильным холодом, но на противоположной обрывистой стороне то тут, то там, между вершинами росших внизу елок, паутинные проблески солнца начинали свивать узоры тепла. На следующем повороте это тепло обволокло беглеца, и черная бабочка, танцуя, спустилась по покрытому галькой откосу. Тропинка еще сузилась и постепенно сошла на нет среди нагроможденных валунов. Девушка указала на склоны за ними. Он кивнул. «Теперь иди домой, — сказал он. — Я здесь отдохну и дальше пойду один».
Он опустился на траву возле поросли спутанного карликового сосняка и вдохнул яркий воздух. Собака, пыхтя, легла у его ног. Гарх впервые за все время улыбнулась. Земблянские горские девушки — это обычно простые механизмы случайной похоти, и Гарх не была исключением. Едва усевшись подле него, она наклонилась и стянула через взлохмаченную голову толстый серый свитер, открыв голую спину и груди как бланманже и обдав своего смущенного спутника едким духом нехоленого женского тела. Она собралась было продолжать раздеваться, но он остановил ее жестом и встал. Он поблагодарил ее за доброту, он потрепал невинную собаку, и, ни разу не оглянувшись, упругим шагом король стал подниматься по травянистому скату.
Он еще посмеивался над конфузом девушки, когда дошел до огромных камней, нагроможденных вокруг озерка, до которого он доходил раз или два со скалистой кронбергской стороны много лет назад. Теперь перед ним мелькнул мимолетный блеск воды сквозь проём натуральной арки, шедевра эрозии. Арка была низкая, и он наклонил голову, чтобы сойти к воде. В ее прозрачно-индиговом растворе он увидел свое алое отражение, но странным образом, — что на первый взгляд показалось ему оптической иллюзией, — отражение было не у его ног, а гораздо дальше; кроме того, оно сопровождалось искривленным зыбью отражением скалы, торчавшей высоко над его местонахождением. И наконец, самая эта магическая натяжка образа заставила его распасться, и двойник в красном свитере и красной кепке повернулся и исчез, меж тем как наблюдатель оставался неподвижным. Тогда он приблизился к самому краю воды и там был встречен своим настоящим отражением, гораздо крупнее и яснее чем то, что обмануло его. Он пошел вокруг озера. Высоко в темно-голубом небе торчала пустая скала, на которой только что стоял фальшивый король. Дрожь от alfear (непреодолимый страх, нагоняемый эльфами) пробежала у него между лопаток. Он прошептал привычную молитву, перекрестился и решительно направился к перевалу. На верхушке ближнего хребта steinmann (груда камней, наваленная в память восхождения) надел в его честь кепку из красной шерсти. Он продолжал шагать. Но его сердце было концом боли, тыкавшимся снизу в горло, и погодя он снова остановился, чтобы обследовать положение и решить, карабкаться ли вверх по усыпанному обломками крутому склону впереди или же свернуть направо по травянистой полоске, украшенной горечавкой, которая вилась среди поросших лишайником скал. Он избрал второй маршрут и в должный срок достиг перевала.
Огромные свалившиеся скалы, разнообразные по форме, покрывали обочину. К югу nippern (куполообразные холмы, или «дымари») были разделены склоном из камня и травы на свет и тень. К северу таяли зеленые, серые, голубоватые горы — Фалькберг, со своим снежным капюшоном, Мутраберг, с лавинным веером, Паберг (Павлин-гора) и другие, разделенные узкими неясными долинами, перемежавшимися с клочками ватных облаков, которые, казалось, были всунуты между отступающими сериями хребтов, чтобы не дать их бокам тереться друг о друга. За ними, в конечной синеве, вздымалась гора Глиттернтин, как зубчатый край яркой фольги; а к югу нежная дымка обволакивала еще более далекие хребты гор, которые переходили один в другой бесконечной чередой, сквозь все градации мягкого расплывания.
Перевал был достигнут, гранит и сила притяжения были преодолены, но самая опасная часть пути лежала впереди. К западу череда вересковых склонов вела вниз, к сверкающему морю. До этой минуты гора стояла между ним и заливом, теперь он должен был вступить под этот палящий свод. Он начал спускаться.
Тремя часами позже он шел по ровной земле. Две старухи, работавшие во фруктовом саду, разогнулись с кинематографическим замедлением и уставились ему вслед. Он миновал сосновые рощи Боскобеля и приближался к Блавикской набережной, когда черная полицейская машина свернула из поперечной дороги и остановилась рядом с ним. «Эта шутка зашла слишком далеко, — сказал водитель машины. — Онхавская тюрьма набита сотней таких шутов, и бывший король должен быть среди них. Наша местная тюрьма слишком мала для еще новых королей. Следующий будет пристрелен на месте. Как твое настоящее имя, Чарли?» — «Я англичанин. Я турист», — сказал король. «Ладно, во всяком случае, снимай эту красную fufa. И кепку. Давай их сюда». Он бросил их на заднее сиденье и отъехал.
Король продолжал идти. Синяя пижамная куртка, заправленная в лыжные штаны, могла легко сойти за модную рубашку. В его левый башмак попал камушек, но у него не было сил что-либо сделать. Он узнал приморский ресторан, где много лет назад завтракал инкогнито с двумя забавными, очень забавными матросами. На окаймленной геранью веранде пили пиво несколько вооруженных до зубов экстремистов среди обыкновенных курортных гостей, иные из которых были заняты писанием писем далеким друзьям. Рука в перчатке протянула королю сквозь герань цветную открытку, на которой он нашел надпись: «Следуйте к Р. П. Bon voyage!» Под видом непринужденной прогулки он дошел до конца набережной.
Был прелестный день с легким ветром и лучистой пустотой на месте западного горизонта, которая всасывала в себя нетерпеливое человеческое сердце. Король, находившийся теперь в самом критическом пункте своего путешествия, оглядывался, осматривая редких гуляющих, стараясь решить, какие из них могут оказаться переодетыми полицейскими агентами, готовыми на него наброситься, как только он перепрыгнет парапет и направится к Риппльсоновой пещере. Только один парус, окрашенный в королевский пурпур, нарушал человеческим присутствием простор моря. Какой-то русский турист, коренастый, со многими подбородками и мясистым генеральским затылком, фотографировал с парапета Нитру и Индру (т. е. «внутренний» и «внешний»), два черных островка, которые, казалось, о чем-то сговаривались, накрывшись плащами. Его увядшая жена, в свободно накинутой разрисованной цветами écharpe, заметила с певучим московским выговором: «Всякий раз, что я вижу такое страшно обезображенное лицо, не могу не подумать о Нинином сыне. Война — это ужасная вещь». — «Война? — переспросил ее супруг. — Это скорее от взрыва на Стеклянном заводе в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, чем от войны». Они медленно прошли мимо короля в том направлении, откуда он пришел. На скамейке, на тротуаре, лицом к морю, человек с прислоненными рядом костылями читал онхавскую Post, на первой странице которой было изображение Одона в экстремистской форме и Одона в роли Водяного. Как ни странно, дворцовая стража до тех пор не догадывалась, что это был один и тот же человек. Теперь за его поимку обещали изрядную награду. Волны ритмично облизывали гальку. Лицо читателя газеты было зверски изуродовано при недавно упомянутом взрыве, и все искусство пластической хирургии произвело лишь отталкивающую мозаичную поверхность, где части узора и части контура как будто менялись, сливались или разделялись, как изменяющиеся щеки и подбородки в кривом зеркале.