Над этим поэт надписал и вычеркнул «судьба безумца».
Конечной судьбой душ безумцев занимались многие земблянские богословы, которые, в общем, придерживались мнения, что даже самый поврежденный ум содержит в своей поврежденной массе здоровую основную частицу, которая переживает смерть и внезапно расширяется и как бы разражается раскатами здорового, торжествующего смеха, когда мир трусливых дураков и аккуратных болванов остается далеко позади. Лично я не встречал помешанных, но слыхал о нескольких забавных случаях в Нью-Уае («Даже в Аркадии я есмь», — говорит Безумие, прикованное к своему серому столбу). Был, например, студент, впавший в неистовство. Был старый и чрезвычайно надежный университетский привратник, который однажды в проекционном зале показал брезгливой студентке предмет, которого она, несомненно, видала более совершенные экземпляры; но мой любимый пример — это экстонский железнодорожный служащий, чью манию описала мне — кто бы вы думали? — г-жа X. Это было на большом приеме у Хёрли для летней школы, на который меня привел один из моих партнеров по второму пинг-понговому столу, приятель мальчиков Хёрли, — так как я знал, что мой поэт будет там что-то читать, и был вне себя от предвкушения, думая, что это, может быть, будет моя Зембля (это оказалось малозамечательным стихотворением одного из его малозамечательных друзей — мой Шейд был очень добр с неудачниками). Читатель поймет, если я скажу, что на моей высоте я никогда не могу чувствовать себя «потерянным» в толпе, но правда и то, что я не знал почти никого из гостей X. Подвигаясь в давке, с улыбкой на лице и коктейлем в руке, я высмотрел наконец над спинками двух смежных стульев макушку моего поэта и ярко-коричневый шиньон г-жи X. В тот момент, когда я приблизился к ним сзади, я расслышал его возражение на какое-то замечание, которое она только что перед тем сделала:
«Это не то слово, — сказал он, — его нельзя применять к человеку, который намеренно бросил серое и несчастное прошлое и заменил его блестящей выдумкой. Это просто значит перевернуть страницу левой рукой».
Я потрепал моего друга по голове и слегка поклонился Эбертелле X. Поэт смотрел на меня остекляневшими глазами. Она сказала:
«Помогите нам, г-н Кинбот: я утверждаю, что этот — как его? — этот старик — вы знаете про него — на экстонской железнодорожной станции, который решил, что он Бог, и принялся менять назначение поездов, — что он, строго говоря, спятил с ума, а Джон называет его собратом-поэтом».
«Все мы в каком-то смысле поэты, мадам», — ответил я и поднес зажженную спичку моему другу, который держал трубку в зубах и хлопал себя обеими руками по различным частям туловища.
Я не уверен, что этот банальный вариант заслуживал комментария, все место, относящееся к деятельности IPH, вышло бы вполне комическим, будь его бескрылый стих на одну стопу короче. >>>
Строка 662: Кто мчится так поздно сквозь ветр и ночь?
Эта строка, да и все это место (строки 653–664), подражают знаменитому стихотворению Гёте о Лесном царе, седом колдуне в излюбленном эльфами ольшанике, который влюбляется в хрупкого маленького сына запоздалого путника. Нельзя не залюбоваться тем, как искусно Шейд перенес частично ломанный размер баллады (в душе трехдольник) в свои ямбические стихи.
662 Кто мчится так поздно сквозь ветр и ночь?
663 ............................................................
664 Мартовский ветер. Это отец и дочь.
Две строки Гёте, открывающие это стихотворение, звучат чрезвычайно точно и красиво, с придачей неожиданной рифмы (как и на французском: «vent-enfant») на моем родном языке:
Ret wóren ok spoz on nátt ut vétt?
Éto est vótehez ut míd ik détt.
Другой сказочный правитель, последний король Зембли, беспрестанно повторял про себя эти неотвязные строки по-земблянски и по-немецки как случайный аккомпанемент к дробной усталости и тревоге, взбираясь сквозь папоротниковую зону, опоясывающую темные горы, которые ему нужно было пересечь на пути к свободе. >>>
Строки 671–672: «Неукрощенный Морской Конь»
См. Браунинга «Моя Последняя Герцогиня».
См. и осуждай модную манеру озаглавливать сборник очерков или том стихов — или, увы, поэму — фразой, позаимствованной из старого более или менее знаменитого поэтического произведения. Такие заглавия обладают фальшивым блеском, допустимым, быть может, в прозваниях отборных вин или толстых куртизанок, но всего лишь унизительным для таланта, заменившего нетрудной демонстрацией начитанности индивидуальное воображение и переложившего на плечи лепного бюста ответственность за витиеватость, поскольку любой человек может перелистать «Ромео и Джульетту», или еще Сонеты, и сделать свой выбор. >>>
Два из этих переводов появились в августовском номере Nouvelle Revue Canadienne, которая дошла до книжных лавок нашего университетского городка в последнюю неделю июля, т. е. в пору печали и духовного замешательства, когда светское приличие помешало мне показать Сибилле Шейд кое-какие критические замечания, которые я сделал в моем карманном дневничке.
В ее версии знаменитого «Священного Сонета X», сочиненного Донном в период вдовства:
Смерть, не гордись — хоть прозвана иными
Могучей, грозной, ты не такова —
сожалеешь об излишнем восклицании во второй строке, введенном туда лишь для того, чтобы закрепить цезуру,
Ne sois pas fière, Mort! Quoique certains te disent
Et puissante et terrible, ah, Mort, tu ne l'es pas —
и в то время как двум смежным рифмам «такова — едва» (строки 2–3) посчастливилось найти удачное соответствие в pas — bas вызывает возражение опоясывающая рифма disent — prise (1–4), которая во французском сонете, сочиненном около 1617 года, была бы недопустимым нарушением визуального правила.
У меня здесь нет места для перечисления ряда других неточностей и ошибок в канадской версии обличения настоятелем Св. Павла смерти, этой рабы, не только «судьбы» и «случая», но и нашей («царей и всех отчаявшихся»).
Второе стихотворение, «Нимфа на Смерть своего Олененка» Эндрью Марвеля, технически как будто еще труднее втиснуть во французский стих. Если в переводе из Донна мисс Айрондель с полным основанием заменила английский пентаметр французским александрийским стихом, я сомневаюсь, чтобы здесь ей следовало предпочесть l'impair и разместить в девяти слогах то, что Марвель уложил в восемь. В строках