— Кто знает, сударь, где мы окажемся завтра! Мне, конечно, не на что жаловаться. Я бы должен быть сейчас в армии, но с моей рукой… травма в школе… Так вот, мне кажется, что на этой войне гражданские подвергаются не меньшей опасности, чем военные. Говорят, что некоторые города… — он понизил голос до шепота, — превратились в пепел, усеяны трупами, настоящая бойня. Мне рассказывали жуткие истории. Вы же знаете, что открыли тюрьмы, сумасшедшие дома, да, да, сударь, именно так. Наше правительство потеряло голову. Мне сказали, что заключенные убили начальника тюрьмы, когда он получил приказ и приготовился их эвакуировать. И случилось это совсем недалеко отсюда, в двух шагах. Я своими собственными глазами видел ограбленные, выпотрошенные от чердака до погреба особняки. Они нападают на проезжающих, грабят автомобилистов…
— Говорите, грабят а…
— Никто не знает, что с нами может случиться во время этого бегства. Теперь нам говорят: «Лучшее, что вы могли сделать, это сидеть на месте». Спасибо, очень мило. Чтобы в твоей квартире тебя расстреляла артиллерия и разбомбили самолеты. Я нанял домик в Монфор-Ламори, чтобы провести там медовый месяц после свадьбы, а потом уж ехать к тестю и теще. Так тртьего июня он был сметен с лица земли, вот так-то, сударь, — сообщил молодой человек с негодованием.
Говорил он много и нервно, лицо у него посерело от усталости. С нежностью коснулся он щеки уснувшей невесты.
— Только бы мне уберечь Соланж.
— Вы оба так молоды.
— Мне двадцать два, Соланж двадцать.
— До чего же ей, бедняжке, неудобно, — неожиданно сказал Шарль Ланжеле с такой растроганностью, какой в жизни в себе не подозревал, голос его стал слаще меда, а сердце громко и торопливо забилось. — А почему бы вам обоим не растянуться где-нибудь на травке, чуть подальше отсюда?
— А машина?
— Я пригляжу за вашей машиной, не беспокойтесь, — пообещал Шарли с приглушенным нервным смешком.
Молодой человек колебался.
— Мы собирались уехать как можно раньше. А я очень крепко сплю.
— Я разбужу вас. В котором часу вы хотите выехать? Смотрите, сейчас без малого полночь. Я подниму вас в четыре часа.
— Вы слишком добры, сударь.
— Не слишком, но в двадцать два года я тоже был влюблен…
Молодой человек смущенно улыбнулся.
— Мы должны были пожениться четырнадцатого июня, — повторил он.
— Да, конечно, мы живем в ужасные времена… Но уверяю вас, нет никакого смысла проводить ночь, скукожившись у руля. Смотрите, ваша невеста совсем сжалась. Есть у вас одеяло?
— У Соланж есть просторный дорожный плащ.
— Как хорошо на травке! Если бы не мой застарелый ревматизм… Хорошо, когда тебе двадцать лет!
— Двадцать два, — поправил его жених.
— Вы еще увидите лучше времена, кому, как не вам, справиться со всеми трудностями! А вот старый больной человек, вроде меня… — Ланжеле прикрыл глаза, как мурлычущий кот. Потом протянул руку, показывая на лужайку, едва видную из-за деревьев, освещенных луной. — Как же там хорошо… Обо всем позабудешь… — Он подождал, потом уронил тихонько: — Слышите соловья?
Соловей щелкал и клокотал, усевшись на самую высокую ветку, не обращая внимания на возню и крики беженцев, на костры, которые они развели, спасаясь от сырости. Соловей пел, и по соседству ему откликались другие. Молодой человек слушал пение соловья, низко опустив голову, нежно поглаживая по плечу свою невесту. Потом он что-то шепнул ей на ухо. Она открыла глаза. Он что-то говорил ей, все горячее, все торопливее. Шарли отвернулся. Однако кое-что доносилось и до него: «Этот господин пообещал посторожить машину… Вы не любите меня, Соланж, нет, вы меня не любите… А почему тогда вы…»
Шарли громко зевнул и сказал вполголоса с нарочитой непринужденностью скверного актера:
— А не вздремнуть ли мне немного?
Соланж больше не колебалась. Ее отказы потонули в торопливых поцелуях; смеясь легким возбужденным смехом, она говорила:
— Видела бы меня мама! Боб! Вы ужасный человек! А вы меня потом не упрекнете, Боб?
Они вылезли из машины, жених обнял ее. Шарли видел, как они удалялись, обняв друг друга и обмениваясь торопливыми поцелуями. Вскоре они исчезли за деревьями.
Он подождал. Прошло с полчаса, и эти минуты показались Шарли самыми долгими в его жизни. Он ни о чем не думал. Он испытывал страх и одновременно неистовую радость, сердце у него колотилось так быстро, что он испытывал боль. «Больное сердце… ему не выдержать», — шептал он. И знал, что ничего сладостнее он не испытывал в жизни.
«Кот, привыкший спать на бархатной подушке, есть куриные грудки, оказался случайно в деревне, пополз по холодному, влажному от росы дереву и схватил птичку. Держа ее трепещущую, кровоточащую, он, должно быть, чувствует такой же страх и такой же жестокий восторг», — думал Шарли, он был слишком умен, чтобы не понимать, что с ним творится. Тихо, осторожно, заботясь, как бы не хлопнуть дверцей, он влез в машину соседей, отвязал канистры, прихватил еще и масло, отвернул, оцарапав себе руки, пробку своего бака, наполнил его до отказа и, воспользовавшись тем, что другие машины стали уезжать, уехал тоже.
Выехав из леска, он обернулся назад, посмотрел на серебрящиеся в свете луны верхушки деревьев и подумал: «Как бы там ни было, но четырнадцатого июня они поженились…»
23
Уличный шум разбудил старого Перикана. Он приоткрыл один глаз — пока только один — молочно-голубой, затуманенный, полный изумления и упрека. «С чего это они так расшумелись?» — подумал он. Он успел забыть о немцах, войне, о бегстве. Он не сомневался, что проснулся в квартире сына, на бульваре Делессер, хотя про себя отметил, что комната ему не знакома, и испытал чувство недоумения. Он был в том возрасте, когда видения прошлого куда явственнее настоящего, и воображал себе зеленый полог своей парижской кровати. Дрожащая рука потянулась к столику — там каждое утро заботливая невестка ставила для него овсяную кашку и диетические сухарики. Но не нашел никакой тарелки, больше того, не обнаружил и столика. Вот тогда — то он и расслышал грозное гудение огня, пожирающего дома по соседству, почувствовал запах дыма и сообразил, что происходит. Он открыл рот, пытаясь, может быть, крикнуть, но только судорожно дышал, как рыба, выброшенная на берег, а потом потерял сознание.
Дом, в котором он находился, однако, остался целехонек. Пострадала только крыша с одной стороны. Крики, шум, бестолковая беготня, беспокойство, но пожар все-таки потушили. Пламя еще тлело, тихонько потрескивая, под руинами на площади, но харчевня уцелела, и в ней к вечеру отыскали старичка Перикана, лежащего в постели. Он бормотал что-то малопонятное. И позволил отнести себя в больницу.
— Там ему будет куда лучше. Сами подумайте, есть ли у меня время им заниматься? — сказала хозяйка. — Кругом беженцы, того и гляди, появятся немцы, пожар, словом, мне хватает…