— Не надо так говорить, сударь, слушать нам это обидно…
— А что же мне делать? — спросил Жан-Мари, он чувствовал себя еще слишком слабым, сидел, застыв, рядом с хозяйкой дома, подперши голову руками.
— Ничего не надо делать. Надо ждать.
— Да, конечно. Скоро начнет работать почта, — пробормотал молодой человек, — и если только мои родители в Париже…
— Вот тогда и посмотрим, — сказала фермерша.
Здесь не составляло труда позабыть обо всем на свете.
Ни писем, ни газет, единственная весть об остальной Вселенной могла прийти по радио, но крестьяне прослышали, что немцы будут отбирать приемники, и спрятали их в старых шкафах на чердаках или закопали в поле вместе с охотничьими ружьями, которые хотели уберечь от реквизиции. Деревня находилась в оккупированной зоне, неподалеку от демаркационной линии, немецкие войска проходили через небольшой городок в двух километрах от них, не давая себе труда свернуть на каменистую дорогу, ведущую в деревню. В городах и кое-каких департаментах уже ощущалась нехватка продуктов, в здешних местах они были в изобилии, поскольку не было возможности их вывозить, и все потребляли на месте. Никогда в жизни Жан-Мари не ел столько масла, кур, сливок, персиков. Силы у него прибывали на глазах. Он даже потолстел, говорила фермерша; заботясь о Жане-Мари, она втайне надеялась наладить отношения с добрым Господом, предложить Ему спасенную жизнь в обмен на ту, что Он держал в Своих руках, так она сыпала зерна курам, чтобы получить от них яйца, и хотела обменять Жана-Мари на своего паренька. Жан-Мари прекрасно понимал свою хозяйку, но почему его благодарность к выходившей его старой женщине должна была стать от этого меньше? Он старался приносить пользу, чинил, что мог, на ферме, работал в саду.
Женщины иногда расспрашивали его о войне, вот об этой самой, мужчины — никогда. Они были старыми солдатами, а молодые все ушли на фронт. Оставшиеся помнили 1914 год. Прошлое за давностью лет отстоялось, посветлело, избавилось от осадка, яда и стало им по сердцу, тогда как недавние события смущали и травили душу. Про себя они во всем винили молодежь, она оказалась жиже их, у нее недостало терпения, ее избаловали в школе. Жан-Мари тоже был молодым, и они из деликатности не хотели его осуждать, да и остальных его сверстников.
Все щадили и не тревожили солдата, желая ему набраться сил и мужества. Настала летняя страда, и он по целым дням оставался дома один. Мужчины уходили из дома с рассветом. Женщины занимались домашней скотиной, стиркой. Жан-Мари предлагал им свою помощь, но его отправляли прогуляться. «Едва на ногах держится, а туда же, работу ему дай!» И он выходил из дома, пересекал двор, где лопотали индюшки, спускался к маленькому огороженному лужку. Там паслись лошади. И среди других — золотистой масти кобыла с двумя шоколадными жеребятами с похожими на черные щетки короткими гривками. Жеребята тыкались мордочками между ног матери, а она паслась себе и нетерпеливо отмахивалась хвостом, отгоняя мух. Иногда жеребята поглядывали на Жана-Мари, который лежал, вытянувшись возле изгороди, косились на него влажным, черным глазом и весело тоненько ржали. Жан-Мари не мог от них глаз оторвать. Ему хотелось бы написать историю двух милых маленьких лошадок, описать жаркий июльский день, эти края, ферму, ее обитателей, войну, самого себя. Он начинал писать жалким огрызком карандаша в тонкой школьной тетрадке и прятал ее потом на груди. Писал, спеша, что-то его тревожило, стучалось в невидимую дверь. Водя карандашом, он отворял эту дверь, выпускал на свет то, что хотело родиться. И внезапно уставал, чувствовал безнадежность, отвращение. Он, что, с ума сошел? Чем он тут занимается — кропает дурацкие историйки, позволяет фермерше носиться с собой, а его товарищи тем временем сидят в лагерях, его родители думают, что он погиб, будущее так зыбко, прошлое так черно… Безрадостные мысли текли своим чередом, а глаза следили за жеребятами — те радостно носились по лугу, останавливались, катались по траве, болтали копытами в воздухе, терлись о землю, весело поглядывали вокруг ласковыми хитроватыми глазами. Жан-Мари задумывался, как описать их взгляд, искал слова с нетерпеливым любопытством, непривычным сладким волнением. Он не находил их, но начинал понимать, что чувствовал жеребенок. Как хороша свежая хрусткая трава! Невыносимы мухи. Отрадна свобода, когда, гордо подняв голову, он мчится, издавая легкое ржанье. Жан-Мари торопливо набрасывал несколько строк — нескладных, неловких, какая разница, не важно, главное придет; закрывал тетрадь и застывал неподвижно, раскидывал руки, закрывал глаза, усталый, счастливый.
К обеду он вернулся домой и сразу понял: за время его отсутствия произошло немало событий. Старичок из прислуги ездил в город за хлебом на велосипеде и привез четыре больших золотистых плетенки в сумке, которую повесил на руль; женщины столпились возле него. Заметив Жана — Мари, одна из девушек крикнула:
— Господин Мишо, вы будете довольны, почта заработала.
— Не может быть, — не поверил Жан-Мари. — Или в самом деле, старина?
— Точно. Своими глазами видел: почта открыта, и люди читают письма.
— Тогда поднимусь к себе, черкну своим несколько строк и отвезу на почту. Одолжишь мне свой велосипед?
В городе Жан-Мари не только опустил письмо на почте, но и купил свежие газеты, их только что привезли. До чего же странное чувство! Потерпевший кораблекрушение возвратился к себе на родину, в цивилизованный мир, в общество себе подобных. На маленькой площади люди читали полученные вечерней почтой письма, женщины плакали. Многие военнопленные написали домой, но они перечислили и своих убитых товарищей. Жан-Мари, по просьбе своей хозяйки, осведомился, не известно ли что-нибудь о ее сыне Бенуа.
— Так вы тот солдат, что живет у них на ферме? — поинтересовались крестьянки. — Нет о нем ни слова. Но теперь, раз стали приходить письма, мы узнаем, где наши мужчины.
Одна из толпы — старушка, нарядившаяся для выхода в город в черную шляпу колпачком с розой на верхушке, проговорила со слезами на глазах:
— Кто-то и узнал уже, не ко времени. Мне бы лучше и не получать проклятой бумаги. Мой служил матросом на «Бретани» и пропал без вести, как они пишут, когда англичане подорвали корабль.
— Не убивайтесь так. Без вести исчез — не значит погиб. Он, может, в плену, в Англии.
На все утешения старушка только скорбно покачивала головой, и искусственная роза на латунной проволочке при каждом ее движении кивала.
— Нет, нет, с моим бедным мальчиком все кончено! Ох, беда, беда…
Жан-Мари не спеша отправился обратно на ферму. На обочине дороги он увидел Сесиль и Мадлен, они вышли ему навстречу. В один голос они спросили:
— Узнали что-нибудь о моем брате? Узнали что-нибудь о Бенуа?
— Ничего, но это ничего и не значит. Представляете, сколько у них скопилось неразобранных писем!
Мать — та ни о чем его не спросила. Стояла, поднеся козырьком к глазам желтую иссохшую руку, и смотрела на него, он отрицательно покачал головой. Суп стоял уже на столе, мужчины вернулись с поля, все ужинали. После ужина, когда посуда была вымыта, а пол подметен, Мадлен отправилась в огород за горохом. Жан-Мари пошел вместе с ней. Он думал о том, что скоро уедет отсюда, и все вокруг становилось милее, красивее.