Марта рассердилась, увидев немца в кухне, — в других комнатах куда ни шло, но его появление между очагом и шкафом с провизией было, в ее глазах, неслыханным святотатством: враг насиловал сердце дома.
— И спичек тоже нет!
Люсиль едва слышно рассмеялась:
— Не слушайте ее. Обернитесь, спички у вас за спиной, на краю очага. А за столом сидит человек, который хотел бы с вами поговорить. Он в обиде на немецкого солдата.
— Ах, вот как! Слушаю вас! — с живостью отозвался немец. — Мы тщательно следим за тем, чтобы солдаты Рейха вели себя по отношению к населению на оккупированных территориях безупречно.
Бенуа молчал. Вместо него заговорила Марта.
— Он его жене проходу не дает, — сообщила она, и по ее тону трудно было понять, негодует она на бесстыжего жильца или на свой преклонный возраст, в котором ей уже не грозят подобные неприятности.
— У вас, дорогой мой, преувеличенное представление о власти офицеров в немецкой армии. Разумеется, я могу наказать кого-то из моих ребят, если тот досаждает вашей жене, но если он ей по вкусу…
— Зря шутки шутите. — Бенуа уже встал и сделал шаг в сторону офицера.
— Значит, по вкусу?
— Я сказал, зря шутите. Нам не нужны грязные…
Люсиль, предупреждая беду, издала испуганное «ах!», а Марта ткнула парня локтем в бок, сообразив, что тот сейчас выпалит «грязные боши» — оскорбление, за которое немцы карали тюрьмой. Бенуа сделал над собой невероятное усилие и сдержался.
— Нам не нужны чужаки возле наших жен.
— Своих жен, дружок, нужно было защищать раньше, — тихо произнес офицер, лицо у него покраснело, и выражение стало высокомерным и неприятным.
Люсиль сочла нужным вмешаться в разговор.
— Прошу вас, — сказала она шепотом, — этот человек ревнует, мучается. Стоит ли доводить его до крайности?
— Как фамилия вашего постояльца?
— Боннет.
— Переводчик комендатуры? Но он мне не подчиняется, и чин у нас одинаковый, так что вмешаться я никак не могу.
— Даже по-дружески?
Офицер пожал плечами:
— Уверяю вас, не могу. И объясню почему.
Бенуа прервал его, заговорив с непередаваемой горечью:
— И объяснять нечего! Солдату, простому парняге, можно запретить что угодно. Verboten, как вы говорите на своем немецком. Но кто лишит удовольствия господина офицера? Во всех армиях мира порядок один и тот же.
— Я ни слова не скажу ему только потому, что мое вмешательство раззадорит его еще больше, и тем самым я окажу вам дурную услугу, — закончил офицер и, отвернувшись от Бенуа, подошел к столу. — Напоите меня кофе, уважаемая Марта, через час я уезжаю.
— Снова ученья? Третью ночь подряд? — воскликнула Марта, находясь во власти самых противоречивых чувств. Увидев на рассвете едва живых от усталости немецких солдат, медленно бредущих по городу, она с удовлетворением шептала: «Так им и надо! Ишь какие потные и заморенные!» — а потом, позабыв, что смотрит на немцев, жалела по-матерински: «Притомились ребятки! Ихнюю жизнь и жизнью не назовешь!»
По неведомой причине этим вечером в сердце Марты сострадание взяло верх над другими чувствами.
— Конечно, я сейчас напою вас кофе. Садитесь-ка вот сюда. Вы ведь тоже выпьете чашечку, мадам?
— Нет, я… — начала Люсиль.
Бенуа уже успел исчезнуть из кухни, бесшумно выпрыгнув в окно.
— Прошу вас, — проникновенно попросил офицер. — Мне осталось досаждать вам так недолго, послезавтра я уезжаю, а в полку поговаривают, что сразу после моего возвращения полк отправится в Африку. Мы больше никогда не увидимся, но мне будет отрадно думать, что вы не испытываете ко мне ненависти.
— Нет, ненависти я не испытываю, но…
— Не будем углубляться, я все понимаю. Согласитесь выпить со мной чашку кофе.
Кухарка со смущенной улыбкой сообщницы уже ставила перед ними на стол чашки, словно подсовывала хлеб с маслом детям, оставленным в наказание без обеда. Под разлатые фаянсовые чашки с цветами Марта подложила чистые соломенные плетёночки, поставила на стол кипящий кофейник и старинную керосиновую лампу, которую достала из стенного шкафа, заправила и зажгла. Желтый мигающий огонек осветил медную посуду, сиявшую на полках, немец стал рассматривать ее со вниманием и любопытством.
— Мадам, а вот это как у вас называется?
— Грелка, ею согревают постель.
— А вот это?
— Вафельница. Ей уже не меньше ста лет, и никто ею не пользуется.
Марта принесла и водрузила на стол монументальную сахарницу, похожую на погребальную урну, благодаря бронзовым ножкам и крышке с лепниной, а варенье подала в хрустальной вазочке.
— Так, значит, послезавтра примерно в это же время вы будете уже пить кофе вместе с вашей женой?
— Надеюсь. Я расскажу ей о вас, опишу ваш дом.
— Она бывала во Франции?
— Нет, мадам.
Люсиль хотелось бы узнать, пришлась ли Франция врагу по сердцу, но стыдливость, продиктованная гордостью, не позволяла ей задавать никаких вопросов, и они пили кофе молча, не глядя друг на друга.
Но немец все-таки стал рассказывать о Германии, о широких улицах Берлина, о зиме, снеге и свежем бодрящем воздухе, что веет над равнинами Центральной Европы, о глубоких озерах, еловых борах, песчаных карьерах.
Марта сгорала от желания принять участие в разговоре.
— А война еще долго продлится? — наконец спросила она.
— Понятия не имею, — ответил немец, слегка улыбнувшись и пожав плечами.
— А вам самому как думается? — с живостью спросила Люсиль.
— Я — солдат, мадам, солдаты не думают. Мне скомандуют: шагом марш туда, — я шагаю туда. Сражайтесь — я сражаюсь. Убейте себя — умру. Размышления помешали бы вести бои и сделали смерть куда страшнее.
— Но воодушевление…
— Простите, мадам, воодушевление — слово из женского словаря. Мужчины, исполняя свой долг, не нуждаются в воодушевлении. Кстати, это и есть черта настоящего мужчины.
— Может быть…
Дождь еще тихо шуршал в саду, последние его капли медленно скатывались с веток сирени, из садка, переполненного водой, доносился ленивый плеск карпов. Входная дверь заскрипела.
— Бегите быстрее! Мадам Анжелье! — испуганно зашептала Марта.
И она вытолкнула наружу офицера и Люсиль.
— Идите садом! Ну и достанется же мне от хозяйки, Господи Боже мой!
Кухарка торопливо вылила остатки кофе в раковину, убрала чашки и погасила лампу.
— Быстрее, быстрее, — торопила она молодых людей. — Хорошо, что ночь на дворе!