Странное дело: я спасал не только ни в чем не повинных людей, но и некоторых врагов новой власти, однако меня ненавидели сильнее, чем моих товарищей, например матроса Ностренко, истеричного позера, пьяницу и педераста, лично расстреливавшего приговоренных к смерти узников (хорошо помню его напудренное лицо с выщипанными бровями и белую гладкую, как у женщины, кожу на груди…), или поляка Ладислава, горбуна с изуродованной шрамом отвислой нижней губой.
Думаю, идущим на смерть становилось легче от сознания, что их палачи — безумцы или чудовища, я же выглядел вполне заурядно — маленький человечек в пенсне, курносый, с тонкими руками.
Когда политический курс изменился, меня выслали из страны. С тех пор я живу недалеко от Ниццы на скромные гонорары за книги и статьи для партийных газет и журналов.
Я осел в Ницце не случайно: мне в руки попали документы некого Жака Лурье, умершего от тифа в Петропавловской крепости. Лурье, латышский еврей, получивший французское подданство, был совершенно одинок и имел маленькую виллу, которую я, так сказать, «унаследовал». Я мог встретить соседей настоящего Жака или его друзей, и это щекотало мне нервы, но все о нем забыли. Я живу в его доме и скоро умру.
Дом маленький и неудобный, к тому же лишних денег у Лурье не было, так что высокой ограды, чтобы скрыть его от чужих взглядов, он не соорудил.
Слева от дома находится каменистый клочок земли, куда козы приходят щипать пахучую жесткую траву. Справа стоит такой же маленький каменный домик с выкрашенными в розовый цвет стенами — его каждый год сдают разным людям.
Позади проходит дорога из Ниццы в Монте-Карло, внизу протянулся виадук. До моря далеко, но дом уютный, светлый и прохладный.
Вот так я и существую, временами переставая понимать, благо этот покой или медленная смерть. В России мой день начинался в пять утра, и теперь я неизменно просыпаюсь в этот час, а если не сплю, меня одолевает тоска. Я хватаю первую попавшуюся под руку книгу, тут же откладываю, беру тетрадь, начинаю писать. Светает, розы источают нежный аромат. Я отдал бы все на свете, даже жизнь, чтобы оказаться в комнате, где мы спали вповалку сразу после того, как в туманно-снежную ноябрьскую ночь взяли власть. Дул сильный ветер, в городе стреляли, глухо рокотала высокая, как всегда по осени, невская вода. Беспрестанно звонил телефон. Иногда у меня мелькает мысль: «Будь я сейчас моложе и здоровее, вернулся бы в Россию, начал бы все сначала и умер счастливым, ни о чем не думая… в одном из тех застенков, которые так хорошо знаю».
Власть, иллюзия господства над судьбами людей пьянит как вино. Лишаясь их, человек испытывает немыслимые страдания и тоску. В другие моменты мне все безразлично, ожидание смерти приносит облегчение. Я не чувствую боли, разве что по вечерам, когда поднимается температура и кровь шумит в ушах. К утру все проходит. Я зажигаю лампу и сижу за столом у открытого окна, а когда встает солнце, успокаиваюсь и засыпаю.
Исполнительный комитет собирался в Швейцарии раз в год, чтобы вынести приговор нескольким высшим сановникам империи, известным своей жестокостью. Моя мать входила в эту организацию. В мое время членами Исполкома были двадцать человек.
В 1903 году министром народного образования Российской империи был Валерьян Александрович Курилов, реакционер победоносцевского толка, очень умный, холодный и грубый человек, которому благоволил император Александр III и покровительствовал князь Нельроде. Он не принадлежал к высшей знати империи и, как это часто случается, пытался быть «святее Папы Римского». Он ненавидел революцию и революционеров и презирал народ в тысячу раз сильнее собратьев по правящему классу.
Курилов был высоким и толстым, говорил и двигался медленно, студенты прозвали его Кашалотом («свирепым и ненасытным») за жестокость, властолюбие и жажду почестей. Этого человека очень боялись.
Руководители партии хотели ликвидировать Курилова демонстративно, чтобы поразить воображение публики. По этой причине осуществить покушение было сложнее, чем всегда: нельзя было просто бросить бомбу или выстрелить из револьвера, следовало очень тщательно и точно выбрать время и место. Доктор Швонн первым рассказал мне о Курилове. Самому Швонну было тогда около шестидесяти. Он выглядел легким и хрупким, как танцовщик. Маленькое тонкое личико обрамляли пушистые курчавые седые волосы странного, совершенно белого цвета, над узким, с жестоким оскалом, ртом нависал загнутый как клюв нос. Я знал, что Швонн безумен, хотя в лечебницу в Лозанне он попал уже после моего отъезда. Там он и умер. Швонн внушал мне ужас и инстинктивное отвращение, но был невероятно талантлив — он одним из первых использовал пневмоторакс для лечения легочного туберкулеза, ему одинаково нравилось уничтожать людей и лечить их.
Помню, как он приходил на балкон (мне было предписано спать на свежем воздухе зимой и летом, чтобы «проветривать» легкие) одетый в роскошный халат в розово-голубых разводах, и разъяснял мне, «что есть террор».
— Вообрази, Лёня, что видишь перед собой огромного толстяка, выжимающего из людей последние соки… Ты посмеиваешься и думаешь: «Уже скоро, старина, совсем скоро…» Он тебя не видит. Ты где-то там, в тени. Делаешь движение… вот так… поднимаешь руку… Бомба небольшая, ее легко спрятать — завернуть в платок, засунуть в букет… Фьюить!.. Полетела! Старика разорвало в клочья…
Возбужденный шепот Швонна прерывался взрывами смеха.
— И душа его отлетела… animula vagula, blandula [2] (Швонн, как и бедняга Курилов, обожал крылатые латинские выражения…)
Он все время шевелил пальцами, как будто заплетал косички, его профиль с крючковатым носом и тонкими губами отчетливо выделялся на фоне освещенного луной ночного неба и посеребренных снегом елей.
Один из руководителей партии время от времени передавал Швонну крупные суммы денег — я никогда не понимал, как именно это осуществлялось. Кое-кто — но не я — считал его провокатором охранки.
Именно Швонн в 1903 году повез меня на заседание Исполнительного комитета. Холодной ясной зимней ночью мы ехали в Лозанну по зубчатой узкоколейке, спускавшейся вдоль покрытых жесткой ледяной коркой склонов. Других пассажиров в вагоне не было. Швонн облачился в широкий пастушеский плащ, но шляпы, несмотря на холод, как всегда, не надел.
Он продолжил разговор о Кашалоте.
Комитет дважды посылал боевиков для устранения министра — оба были задержаны и повешены. Комитет констатировал, что никто из членов организации не сумеет совершить покушение: слишком уж хорошо работает полиция. Маскироваться бессмысленно, а арест скомпрометирует других членов партии.
С некоторых пор иностранная пресса не публиковала сообщений о терактах, а покушение на Курилова следовало осуществить на глазах у всех, в присутствии послов иностранных государств, в общественном месте, во время церемонии или праздника, что удесятеряло сложность задачи. Меня никто не знал — ни полиция, ни революционеры в России, я говорил по-русски, хоть и с сильным иностранным акцентом, кроме того, мне не составит труда въехать в страну по швейцарскому паспорту.