Епископ, смотревший на них так, словно попал к марсианам, чуть наклонил голову в знак прощания. Роман, схватившись за автомат, подступил к доктору Балагеру.
— Вам следует объясниться, сеньор Балагер. Кто вы такой, чтобы отдавать приказы, противоречащие моему распоряжению, звонить в военную часть и приказывать подчиненному мне офицеру через мою голову? Что вы о себе вообразили?
Человечек смотрел на него так, будто слушал шум дождя. Поглядев еще некоторое время, доктор изобразил дружелюбную улыбку. И указал на стул перед письменным столом, приглашая генерала сесть. Пупо Роман не двинулся с места. Кровь кипела в жилах, и сам он бурлил, как котел, готовый взорваться.
— Отвечайте мне на вопрос, коньо! — крикнул он.
И на этот раз доктор Балагер бровью не повел. В той же мягкой манере, в какой он читал стихи или произносил речи, отечески его укорил:
— Вы, генерал, ослеплены, и на то есть причины. Но возьмите себя в руки. Мы переживаем, возможно, самый критический момент в истории Республики, и вы, как никто другой, должны подать стране пример спокойствия и выдержки.
Он выдержал бешеный взгляд генерала — Пупо хотелось наброситься на него с кулаками, но в то же время любопытство сдерживало его, — и, сев на письменный стол, тем же тоном продолжал:
— Скажите мне спасибо, что я помешал вам совершить грубейшую ошибку, генерал. Убив епископа, вы бы своих проблем не решили. А только усугубили. Если вам это пригодится, то знайте, что президент, на которого вы накинулись с оскорблениями, готов помочь вам. Хотя, боюсь, не смогу для вас много сделать.
Роман не уловил в его словах иронии. А может, в них была угроза? Нет, если судить по тому, как он доброжелательно смотрит на него, то нет. Гнев улетучился. На смену ему пришел страх. Он завидовал спокойствию этого медоточивого карлика.
— Да будет вам известно, я приказал казнить в Виктории Сегундо Имберта и Аугусто Санчеса, — прорычал он вызывающе, не задумываясь над тем, что говорит. — Они тоже были в заговоре. И поступлю так с каждым, кто замешан в убийстве Хозяина.
Доктор Балагер чуть кивнул, но выражение его лица не изменилось.
— Тяжкому недугу — горькие лекарства, — пробормотал он загадочно. Встал со стола, пошел к двери и вышел не простившись.
Роман стоял, не зная, что делать. Решил отправиться к себе в кабинет. В половине третьего ночи он отвез Мирейю, принявшую успокоительное, домой, в Гаскуэ. Дома он застал своего брата Бибина, тот, размахивая бутылкой «Карта Дорада», как знаменем, заставлял пить из нее, прямо из горла, солдат охраны. Бибин, лодырь, гуляка, кутила, игрок, славный парень Бибин, еле держался на ногах. Пришлось тащить его на себе в ванную комнату, наверх, под предлогом, что надо помочь ему выблевать алкоголь и умыться. Как только они остались одни, Бибин разрыдался. С безмерной печалью смотрел он на брата и заливался слезами. Ниточка слюны паутинкой свисала с губ. Понизив голос, пугаясь в словах, он рассказал, как всю ночь они с Луисом Амиамой и Хуаном Томасом искали его по всему городу, как, отчаявшись, его проклинали. Что произошло, Пупо? Почему ты ничего не сделал? Почему спрятался? Разве не было плана? Ударная группа выполнила свою часть плана. И привезла ему труп, как он хотел.
— Почему же ты не сделал того, что должен был сделать, Пупо? — Он всхлипывал, сотрясаясь всей грудью. — Что теперь с нами будет?
— Возникли препятствия, Бибин, явился Ножик Эспайльат, он все видел. Я не мог… Теперь…
— Теперь нам крышка. — Бибин отхаркнулся и сглотнул сопли. — Луису Амиаме, Хуану Томасу, Антонио де-ла-Масе, Тони Имберту, всем. И в первую очередь — тебе. Тебе, а с тобой — и мне, как твоему брату. Если ты меня хоть немного любишь, пристрели прямо сейчас, Пупо. Разряди в меня свой автомат, благо, я пьяный. Прежде чем это сделают они. Ради всего, что ты любишь, Пупо.
Тут в дверь постучал Альваро: нашли труп Генералиссимуса в багажнике автомобиля, у дома генерала Хуана Томаса Диаса.
Он не сомкнул глаз ни в ту ночь, ни в следующую, ни в следующую за ней. И больше никогда за все четыре с половиной месяца не испытывал того, что называют спать — отдыхать, забыть самого себя и всех остальных, раствориться в небытии, из которого возвращаешься полный новых сил и энергии, — хотя и терял сознание много раз и провел долгие часы, дни и ночи в полном отупении, без образов, без мыслей, с одной только навязчивой идей — скорей бы пришла смерть и освободила его. Все смешалось и перевернулось, как будто время стало каким-то варевом, где прежде, сейчас и потом не имели между собой логической связи, а путались и менялись местами. Он отчетливо помнил зрелище, представшее ему в Национальном дворце, помнил, как донья Мария Мартинес де-Трухильо рычала над трупом Хозяина: «Пусть кровь убийц вытечет вся до последней капли!» И рядом — хотя это могло происходить только на следующий день — высокая, стройная, затянутая в безупречную форму фигура бледного Рамфиса, склонившегося к накрашенному и припудренному лицу Хозяина и шепчущего: «Я не буду так великодушен с врагами, как ты, папи». Генералу показалось, что Рамфис сказал это не отцу, а ему. И он крепко обнял его и простонал ему на ухо: «Какая невосполнимая потеря, Рамфис. Слава Богу, у нас остался ты».
И тут же он видел себя самого, в парадной форме и с неразлучным автоматом М-1 в руках, в битком набитой церкви Сан-Кристобаля, на панихиде по Хозяину. Некоторые фразы из речи выросшего до гигантских размеров президента Балагера — «Здесь, перед вами, сеньоры, сраженный предательским ударом молнии могучий дуб, который более тридцати лет противостоял натиску бурь и из всех штормов выходил победителем» — вызвали у него слезы. Он слушал, стоя рядом с окаменевшим Рамфисом в окружении охраны с автоматами. И одновременно видел себя, глядящего (это было на два, на три дня раньше?) на бесконечную вереницу сотен и сотен доминиканцев всех возрастов, профессий, рас и классов общества, долгими часами под безжалостным солнцем ожидающих своей очереди подняться по ступеням дворца и под истерические погребальные причитания, вопли, обмороки, заклинания вуду отдать последний долг Хозяину, Человеку, Благодетелю, Генералиссимусу, Отцу. И посреди всего этого он, выслушивающий доклады своих адъютантов о поимке инженера Уаскара Техеды и Сальвадора Эстрельи Садкалы, о том, как закончили жизнь Антонио де-ла-Маса и генерал Хуан Томас Диас у парка Независимости, на углу проспекта Боливара, отстреливаясь, и как умер почти одновременно и совсем рядом с ними лейтенант Амадодито Гарсиа, тоже убивая, прежде чем убили его, и как чернь ограбили и разорила дом, в котором его приютила тетка. Помнил он и слухи насчет загадочного исчезновения его свояка Амиамы и Антонио Имберта — Рамфис положил полмиллиона песо тому, кто поможет их поймать, — и о гибели около двух сотен доминиканцев, гражданских и военных, замешанных в убийстве Трухильо, в Сьюдад-Трухильо, Сантьяго, Ла-Веге, Сан-Педро де-Макорис и в полдюжине других городов и селений.
Все это перемешалось, но все-таки было различимо. Как, по-видимому, последнее связное воспоминание, сохранившееся в его памяти: по окончании заупокойной службы в церкви Сан-Кристобаля Петан Трухильо взял его под руку. «Пошли в мою машину, Пупо». В «Кадиллаке» Петана он понял — и это было последнее, что он отчетливо осознал, — что это единственная возможность уйти от того, что его ожидало, разрядив свой автомат сперва в брата Хозяина, потом — в себя, потому что эта поездка закончится не в его доме в Гаскуэ. Закончилась она на военной базе Сан-Исидро, где Петан соврал ему, не слишком даже притворяясь, что будет «совещание в семейном кругу». У входа на военно-воздушную базу два генерала, свояк Вирхилио Гарсиа Трухильо и начальник штаба войск Тунтин Санчес, сообщили ему, что он арестован и обвиняется в сообщничестве с убийцами Благодетеля Отчизны и Отца Новой Родины. Очень бледные, избегая смотреть ему в глаза, они попросили сдать оружие. Он покорно отдал им свой автомат М-1, с которым не расставался четыре дня.