— Неужели стоило так рисковать ради такого маленького барыша? — сказал Акилино. — По правде говоря, я не думаю, Фусия.
— Ну, тут я не виноват, — сказал Фусия. — Я не мог работать, как другие, — их ведь не преследовала полиция, а мне приходилось хвататься за любое дело, какое подвернется.
— Когда, случалось, со мной говорили о тебе, я обливался холодным потом, — сказал Акилино. — Что с тобой сделали бы чунчи, если бы поймали тебя! Хотя, может быть, тебе еще хуже пришлось бы, если бы тебя поймали скупщики. Не знаю, кто больше точил на тебя зубы.
— Скажи мне одну вещь, старик, как мужчина мужчине, — сказал Фусия. — Дело прошлое, теперь ты уж можешь говорить со мной начистоту. Ты никогда не прикарманивал малую толику за комиссию?
— Ни сентаво, — сказал Акилино. — Честное слово христианина.
— Это что-то невероятное, старик, — сказал Фусия. — Я знаю, что ты мне не врешь, но, честное слово, у меня это не умещается в голове. Я бы не сделал этого для тебя.
— Я знаю, — сказал Акилино. — Ты бы меня обобрал до нитки.
— Мы подали заявления во все полицейские участки области, — сказал доктор Портильо. — Но это все равно что ничего. Садись на самолет и лети в Лиму, Хулио. Пусть вмешается армия, это нагонит на них страху.
Полковник сказал, что поможет с большим удовольствием, — сказал Фабио Куэста. — Он только ждет распоряжений. И я у себя в Сайта-Мария де Ньеве, co своей стороны, сделаю все, что в моих силах. Кстати, дон Хулио, все о вас вспоминают с большой любовью.
— Почему ты перестал грести? — сказал Фусия. — Еще не стемнело.
Потому что я устал, — сказал Акилино. — Пристанем-ка вот здесь и поспим. И потом, разве ты не видишь, какое небо? Вот-вот пойдет дождь.
На северной окраине города есть маленький сквер. Когда-то на этом сквере скамейки блестели, как полированные, и сверкали начищенными металлическими бортиками. По утрам на них, в тени стройных рожковых деревьев сидели старики, глядя на детей, бегавших вокруг фонтана — круглого бассейна с фигурой женщины в центре. Из волос женщины, которая в легких одеждах стоит на цыпочках с поднятыми руками, как бы устремляясь в полет, била вода. Теперь скамейки потрескались, бассейн пуст, у прекрасной женщины лицо рассечено шрамом, а деревья искривились и клонятся к земле.
На этот скверик Антония приходила играть, когда Кироги бывали в городе. Они жили в асьенде «Ла Уака», одном из самых больших пьюранских поместий, широко раскинувшемся у подножия гор. Два раза в год, на Рождество и на июньский храмовый праздник, Кироги приезжали в город и располагались в большом кирпичном доме, выходившем как раз на этот скверик, который теперь носит их имя. У дона Роберто были аристократические манеры и пышные усы, которые он покусывал, разговаривая. Палящее солнце пощадило лицо доньи Луисы, бледной и хрупкой женщины, известной своей набожностью: она сама плела венки, которые возлагала на носилки со статуей Божьей Матери, когда церковная процессия останавливалась у дверей ее дома. В рождественскую ночь Кироги устраивали празднество, на котором присутствовали многие именитые люди города, и всем приглашенным вручали подарки, а в полночь из окон бросали монеты нищим и бродягам, толпившимся на улице. Одетые в темное Кироги в течение долгих Четырех часов сопровождали процессию по предместьям и выселкам. Они вели Антонию за руку и тихонько отчитывали ее, когда она забывала о литаниях.
Во время своего пребывания в городе Антония рано утром приходила на сквер и играла с детьми из близлежащих кварталов в «воров и полицейских» или в фанты, лазила на деревья и купалась в фонтане, голая, как рыбка.
Кто была эта девочка и почему ей покровительствовали Кироги? Они впервые привезли ее из «Ла Уаки», когда она еще не умела говорить, и дон Фернандо рассказал историю, которая не всем показалась правдоподобной. По его словам, однажды ночью собаки подняли лай, и когда он, встревоженный, вышел в вестибюль, то нашел на полу девочку, завернутую в одеяла. У четы Кирога не было детей, и их жадные родственники посоветовали им отдать девочку в приют, а некоторые вызвались взять ее на воспитание. Но донья Луиса и дон Роберто не последовали этим советам, не приняли этих предложений и, по всей видимости, остались равнодушны к пересудам. Однажды за партией в ломбер дон Роберто небрежным тоном объявил, что они решили удочерить Антонию.
Но это решение не осуществилось, потому что в тот год Кироги на Рождество не приехали в Пьюру, чего еще никогда не случалось. Это вызвало беспокойство, и двадцать пятого декабря, опасаясь несчастья, отряд всадников выехал по северной дороге на поиски Кирогов.
Их нашли в ста километрах от города, там, где зыбучие пески стирают все следы и где безраздельно царят запустение и зной. Разбойники Зверски убили супругов Кирога и похитили все их вещи, лошадей, экипаж. Рядом с хозяевами лежали мертвыми двое слуг с гноящимися ранами, в которых кишели черви. Голые трупы разлагались на солнце, и всадникам пришлось выстрелами отогнать привлеченных смрадом коршунов, которые клевали девочку. Тогда они увидели, что Антония жива.
«Почему она не умерла? — говорили пьюранцы. — Как она смогла выжить, когда ей вырвали язык и выкололи глаза?»
«Трудно понять, — отвечал доктор Севальос, озадаченно качая головой. — Может быть, от солнца и песка раны зарубцевались, и это предотвратило кровотечение».
«Провидение, — утверждал отец Гарсиа. — Неисповедимая воля Божья».
«Наверное, ее облизала игуана, — говорили знахари. — Ведь зеленая слюна этих ящериц не только помогает от выкидыша, но и засушивает язвы».
Разбойников не нашли. Лучшие всадники объездили пустыню, самые искусные следопыты обыскали леса и пещеры во всей округе до самых гор Айабаки, но не обнаружили их. Префект, жандармерия, армейские части раз за разом снаряжали экспедиции, которые обследовали самые глухие деревушки и хутора. Все было тщетно.
Весь город провожал в последний путь супругов Кирога. Балконы именитых людей были затянуты черным крепом. На похоронах присутствовали епископ и власти. Весть о трагедии Кирогов облетела департамент, и память о ней сохранилась в преданиях и легендах мангачей и гальинасерцев.
«Ла Уака» была разделена между многочисленными родственниками дона Роберто и доньи Люсии, По выходе Антонии из больницы ее приютила прачка из Гальинасеры Хуана Баура, служившая у покойных Кирогов. Когда девочка, шаря палкой по земле, появлялась на Пласа де Армас, женщины ласкали ее и угощали сластями, а мужчины сажали на лошадь и катали по улице Малекон. Однажды она заболела, и Чапиро Семинарио и другие помещики, выпивавшие в «Северной звезде», заставили муниципальный оркестр отправиться вместе с ними в Гальинасеру и сыграть вечернюю зорю перед хижиной Хуаны Бауры. В дни церковных процессий Антония шла сразу за носилками, и два-три добровольца оберегали ее от давки. Девочка трогала людей своим кротким и грустным видом.
Они их уже увидели, господин капитан, — капрал Роберто Дельгадо показывает вверх, на обрыв, — уже побежали сказать своим. Моторки одна за другой пристают к берегу, одиннадцать человек выскакивают на землю, двое солдат привязывают лодки за каменные глыбы, Хулио Реатеги отпивает глоток из фляги, капитан Артемио Кирога снимает рубашку, плечи и спина у него мокрые от пота — рехнуться можно, дон Хулио, от этой проклятой жары. Их осаждают тучи москитов, а наверху слышен лай собак: вон они идут, господин капитан, посмотрите вверх. Все поднимают глаза: над обрывом показались облака пыли и множество голов. Несколько фигур уже спускаются по песчаному откосу, и у ног уракусов, заливаясь лаем, мечутся клыкастые собаки. Хулио Реатеги оборачивается к солдатам — помашите им, а вы, капрал, опустите голову, встаньте позади, чтобы они вас не узнали, и капрал Роберто Дельгадо — хорошо, сеньор губернатор, а вон и Хум, господин капитан. Солдаты машут руками, некоторые улыбаются. На откосе все больше уракусов, они спускаются чуть не на карачках, жестикулируют, кричат, особенно женщины, и капитан -не пойти ли им навстречу, дон Хулио? Как бы не упустить момент. Нет, ни в коем случае, капитан, разве он не видит, как они обрадовались, как торопятся спуститься к ним, Хулио Реатеги их знает, с ними самое важное выдержка, пусть предоставят это ему, который там Хум, капрал? Тот, что впереди, сеньор, который руку поднял, и Хулио Реатеги — внимание: они бросятся врассыпную, капитан, смотрите, чтобы не удрали, а главное — не спускайте глаз с Хума. Сгрудившись у откоса, на узкой полоске осыпи, такие же возбужденные, как их собаки, которые прыгают, машут хвостами и лают, полуголые уракусы смотрят на пришельцев, показывают на них пальцами, шепчутся. К запахам реки, земли и деревьев теперь примешивается запах человеческой плоти — нагих тел в узорах татуировки. Уракусы, скрестив руки, ритмично хлопают себя по плечам и по груди, и вдруг от них отделяется плотный, крепкий мужчина и направляется к берегу — этот самый, господин капитан, этот самый. Остальные идут за ним, и Хулио Реатеги: он губернатор Сайта-Мария де Ньевы и приехал поговорить с ним, пусть ему переведут. Один из солдат выходит? вперед и начинает верещать и размахивать руками. Уракусы останавливаются. Плотный мужчина кивает, медленно описывает рукою круг, указывая на прибывших, — пусть подойдут, — те подходят, и Хулио Реатеги — Хум из Уракусы? Плотный мужчина раскидывает руки, как бы раскрывая объятия, — Хум! -набирает воздуха в легкие — пируаны! Капитан и солдаты переглядываются, Хулио Реатеги кивает, делает еще шаг к Хуму, и они оказываются на расстоянии метра один от другого. Спокойно глядя на уракуса, Хулио Реатеги не спеша отстегивает электрический фонарик, который висит у него на поясе, зажимает сто в кулаке, медленно поднимает и в ту самую минуту, когда Хум протягивает руку, чтобы принять его, наносит удар. Крики, топот ног, пыль, окутывающая все, громовый голос капитана. В тучах пыли мелькают зеленые гимнастерки и красновато-коричневые тела и, как серебристая птица, взлетает электрический фонарик — раз, другой, третий. Наконец пыль рассеивается, и крики стихают.