— Когда это было? — должно быть, спросил я, потому что запомнил ее ответ: «Этой весной в Лондоне, на одной прежалкой вечеринке; а впрочем, на вечеринках он всегда выглядит обреченно».
— Вот ваши бонн-бонн… — раздался позади голос Севастьяна. Я им сказал, что мне нужно на станцию метро Этуаль, и мы стали обходить площадь с левой стороны. Мы начали было переходить авеню Клебер, когда велосипедист чуть не сбил Клэр с ног.
— Вот глупышка-то, — сказал Севастьян, хватая ее за локоть.
— Тут слишком много голубей, — сказала она, когда мы достигли троттуара.
— Они к тому же пахнут, — прибавил Севастьян.
— Чем? У меня заложен нос, — спросила она, втягивая воздух и глядя на плотную толпу жирных птиц, важно ступавших у нас под ногами.
— Ирисом и резиной, — сказал Севастьян.
Застонал грузовик, уворачиваясь от мебельного фургона, и вспугнутые голуби принялись колесить по небу. Потом они расселись по фризу Триумфальной Арки, а когда несколько из них спорхнуло оттуда вниз, то, казалось, кусочки резного карниза оперились и ожили. Годы спустя я нашел этот образ «камня, переплавленного в крылья» у Севастьяна в третьей книге.
Мы пересекли еще несколько улиц и пришли к белой балюстраде подземной станции. Здесь мы простились, в приподнятом тоне… Помню как удалялся плащ Севастьяна и голубовато-серая фигура Клэр. Она взяла его под руку и переменила шаг, подлаживаясь к его непринужденной походке.
От мисс Пратт я теперь узнал немало такого, от чего мне захотелось узнать еще гораздо больше. Она ко мне прибегла с тою целью, чтобы выяснить, остались ли между бумагами Севастьяна какие-нибудь письма от Клэр Бишоп. Она обращала мое особенное внимание на то обстоятельство, что сама Клэр Бишоп ей этого не поручала; что она вообще не была осведомлена о нашей встрече. Она вот уже три или четыре года как замужем и слишком горда, чтобы говорить о прошлом. Мисс Пратт виделась с ней через неделю после того, как известие о смерти Севастьяна было распечатано в газетах, но хотя они и очень старые подруги (иными словами, знали друг о друге больше, чем каждая из них воображала), Клэр по поводу этого события не распространялась. «Надеюсь, он не очень был несчастлив, — сказала она тихо, потом прибавила: — Интересно, сохранил ли он мои письма». Она это так сказала — так сузила глаза — так коротко вздохнула, прежде чем переменить тему разговора, — что ее подруга пришла к заключению, что для нее было бы большим облегчением знать, что письма эти уничтожены. Я спросил мисс Пратт, можно ли мне снестись с Клэр и можно ли уговорить ее рассказать мне что-нибудь о Севастьяне. Мисс Пратт отвечала, что, зная Клэр, она даже не осмелилась бы передать ей мою просьбу. Сказала, что это «безнадежно». Меня мимолетом посетил недостойный соблазн намекнуть, что письма эти у меня имеются и что я передам их Клэр, если она согласится встретиться со мной, — так страстно мне хотелось увидеть ее, увидеть, подглядеть, как по ее лицу пробежит тень имени, которое я произнесу. Но нет — шантажировать прошлое Севастьяна я не мог. Об этом не могло быть и речи.
— Письма сожжены, — сказал я. Потом я продолжал просить, опять и опять повторяя, что спрос не грех, что она могла бы, может быть, уговорить Клэр, передав ей наш разговор и сказав, что мой визит будет очень кратким и совершенно безобидным. «Но что, собственно, вы хотите знать? — спросила мисс Пратт. — Я ведь и сама многое могу вам рассказать». Она долго говорила о Клэр и Севастьяне, и говорила очень хорошо, хотя, как у большинства женщин, у нее была склонность к назидательности задним числом. «Вы хотите сказать, — прервал я ее в одном месте повествования, — что имя этой женщины так и осталось никому не известно?» «Да», — сказала мисс Пратт. «Но тогда как же я ее разыщу?» — воскликнул я. «Никак».
— Когда, вы сказали, это началось? — опять перебил я ее, услышав о его болезни.
— Не знаю наверное, — сказала она. — Когда это при мне случилось, это был уже не первый припадок. Мы вышли из ресторана. Было очень холодно, а он никак не мог найти таксомотора. Был раздражен, рассержен. Он бросился было к одному, затормозившему невдалеке, но вдруг остановился и сказал, что ему нехорошо. Помню, как он достал из коробочки какую-то пилюлю и раскрошил ее в своем белом толковом кашнэ, при этом он как-то прижимал его к лицу. Я думаю, это было в двадцать седьмом году или в двадцать восьмом.
Я задал еще несколько вопросов. Она на все отвечала с тою же добросовестностью, а потом досказала свою грустную историю.
Когда она ушла, я все записал, — но все это было мертво, мертво… Мне просто непременно нужно было повидаться с Клэр! Одного ее взгляда, слова, самого звука ее голоса было бы довольно, чтобы оживить прошлое, а иначе это совершенно, совершенно невозможно! Отчего это так было, я не понимал, как не мог понять и того, почему в тот незабываемый день за несколько недель перед тем я был так уверен, что если застану умирающего человека в живых и в памяти, то узнаю нечто такое, чего покуда не знает ни один смертный.
И вот как-то утром в понедельник я отправился с визитом.
Горничная ввела меня в маленькую гостиную. Клэр была дома, что мне удалось узнать у этой ражей, грубоватой молодой особы. (Севастьян где-то пишет, что английские романисты никогда не отступают от раз заведенной у них манеры описывать домашнюю прислугу.) А от мисс Пратт я знал, что г. Бишоп служит по будням в городе; странно, что она вышла за однофамильца, причем не из родни какой-нибудь, а по чистому совпадению. Неужели откажет? Все как будто говорило о достатке, впрочем, не более того… Не иначе на втором этаже главная гостиная глаголем, над нею спальни. По всей улице стояли такие же узкие, тесно придвинутые друг к другу дома. Долго же она раздумывает… Может быть, нужно было рискнуть и сначала телефонировать? Успела ли уже мисс Пратт сказать ей о письмах? Вдруг послышались мягкие шаги на лестнице и в комнату быстро вошел крупный мужчина в черном халате с пунцовым подбоем.
— Прошу прощенья за мой вид, — сказал он, — но я сильно простужен. Моя фамилья Бишоп; вы, полагаю, желали бы видеть мою жену.
У меня мелькнула странная мысль, не подхватил ли он этот насморк у розовоносой, охрипшей Клэр, какой я ее видел за двенадцать лет перед тем.
— Да, — сказал я, — если она еще помнит меня. Мы с ней виделись однажды в Париже.
— О да, она отлично помнит ваше имя, — сказал г. Бишоп, смотря мне прямо в глаза, — только, к сожалению, она не может вас принять.
— Нельзя ли мне прийти в другой раз? — спросил я.
Наступила короткая пауза, а затем г. Бишоп спросил:
— Если не ошибаюсь, ваше посещение имеет какое-то отношение к кончине вашего брата?
Он стоял передо мною, засунув руки в карманы халата и глядя на меня; его светлые волосы были на скорую и сердитую руку зачесаны назад — хороший, добропорядочный человек, который, надеюсь, не будет в претензии за эти мои слова. Надо сказать, что совсем недавно, при весьма печальных обстоятельствах, мы с ним обменялись письмами, которые совершенно рассеяли всякое недоброе чувство, которое могло закрасться в наш первый разговор.