Мало-помалу тьма выцветала в сероватую муть и в окне обозначился заснеженный мир. Мне в моем легком плаще стало ужасно холодно. Проступили лица моих попутчиков, словно с них слой за слоем смахивали паутину и пыль. У женщины по левую руку был термос с кофе, и она хлопотала над ним с какой-то материнской лаской. Все тело мое казалось липким, и ощущение небритости было крайне неприятно. Если бы моя щетиной покрытая щека пришла в соприкосновение с чем-нибудь атласным, я, наверное, упал бы в обморок. Среди бурых облаков одно было телесного цвета, и в трагической заброшенности пустынных полей тускло алели пятна тающего снега. На короткое время вдоль полотна протянулась и потекла рядом с поездом дорога, и за миг перед тем, как ее отнесло в сторону, на ней мелькнул человек, вилявший на велосипеде между наметью, слякотью и лужами. Куда он едет? Кто он такой? Никто никогда не узнает.
Я, вероятно, забылся на час с чем-то — во всяком случае мне удалось погасить внутреннее зрение. Когда я открыл глаза, мои попутчики уже болтали и закусывали, и на меня вдруг нашла такая дурнота, что я выбрался из купэ и весь остальной путь просидел на откидном сиденье, и голова моя была так же пуста, как пусто было то несчастное утро. Поезд, как оказалось, сильно запаздывал, из-за ночной метели или еще почему-то, так что мы прибыли в Париж только без четверти четыре пополудни. Когда я шел по платформе, у меня зуб на зуб не попадал, и на миг у меня возникло идиотское желание истратить два или три франка, позвякивавших в кармане, на что-нибудь спиртное, да покрепче. Но вместо того я направился к телефонам. Полистал мягкую, засаленную книгу, ища номер д-ра Старова и стараясь гнать от себя мысль, что вот сейчас я узнаю, жив ли еще Севастьян. Старкаус, кожи, шкуры; Старлей, жонглер, юморист; Старов… ага, вот он: Жасмин 61–93. Я проделал несколько мучительных манипуляций, и на полпути забыл номер, и сызнова стал возиться с книгой, опять набирать номер, а потом все слушал да слушал зловещие гудки. С минуту я сидел не шевелясь; вдруг кто-то распахнул дверь и, злобно бормоча, ретировался. Диск снова и снова поворачивался и, щелкая, раскручивался обратно — пять, шесть, семь раз, и опять слышался все тот же гнусавый зуммер: ндонг, ндонг, ндонг… Почему мне так не везет? «Вы кончили?» — спросил тот же самый сердитый пожилой человек с бульдожьим лицом. Нервы у меня были на взводе, и я начал перебранку с этим злобным старикашкой. Тут, к счастью, освободилась соседняя будка, и он там захлопнулся. Я все набирал да набирал. Наконец мне удалось соединиться. Женский голос ответил, что доктора нет, но что его можно застать в половине шестого — она дала мне номер телефона. Когда я пришел в свою контору, то не мог не заметить, что мое появление вызвало некоторое изумление. Я показал своему начальнику телеграмму, но он выказал меньше сочувствия, чем можно было ожидать. Он задал мне несколько затруднительных вопросов касательно хода дел в Марселе. Наконец я получил нужные мне деньги и расплатился за таксомотор, который оставил ждать у подъезда. Было без двадцати пять, стало быть, у меня оставался в запасе почти час.
Я пошел бриться, потом наскоро позавтракал. В двадцать минут шестого я телефонировал по номеру, который мне дали, и узнал, что доктор ушел домой и вернется через четверть часа. Я не в силах был ждать и набрал его домашний номер. Уже знакомый мне женский голос сказал, что он только что ушел. Я прислонился к стене (на сей раз кабинка была в кафе) и постучал об нее карандашом. Неужели я так никогда и не доберусь до Севастьяна? Кто эти праздные болваны, оставившие на стене надпись «Смерть жидам», или вот «Vive le front populaire» [107] , или вот еще эти похабные рисунки? Какой-то неизвестный художник начал тушевать черные квадраты, выходило вроде шашечницы, ein Schachbrett, un damier… [108] Тут в голове у меня вспыхнуло, и слово село на язык: Сен-Дамье! Я выбежал на улицу и кликнул проезжавший таксомотор. Отвезет ли он меня в Сен-Дамье, где это — не знаю, но все равно? Он неторопливо развернул карту и углубился в ее изучение. Потом сказал, что туда ехать два часа по меньшей мере, по скользким-то дорогам. Я спросил, полагает ли он, что на поезде выйдет быстрее. Этого он не знал.
— Хорошо, но только езжайте побыстрее, — сказал я, и, ныряя в автомобиль, у меня слетела шляпа.
Из Парижа мы выбирались долго. На пути нам встречались все мыслимые препятствия, и, кажется, ничто в жизни не вызывало у меня такой ненависти, как рука одного постового на каком-то перекрестке. Наконец мы выкарабкались из автомобильного затора на длинный и темный проспект. И все-таки ехали мы без должной прыти. Я опустил разделительное стекло и попросил шоффера прибавить ходу. Он отвечал, что дорога слишком скользкая — и так уже его раз или два занесло. Через час такой езды он остановился и спросил дорогу у полицейского на велосипеде. Оба они долго рассматривали карту полицейского, а потом шоффер достал свою, и они стали их сличать. Мы где-то не там повернули, и пришлось возвращаться версты с три. Я снова постучал в стекло: мы не ехали, а ползли. Он покачал головой, не оборачиваясь. Я посмотрел на часы — скоро семь. Мы остановились на бензинной станции, и шоффер завел задушевную беседу с механиком. Я понятия не имел, где мы находимся, но, так как дорога шла теперь среди просторных полей, я надеялся, что мы приближаемся к цели. Дождь стегал и хлестал по стеклам, и, когда я еще раз обратился к водителю, умоляя его хоть немного поднажать, он не выдержал и грубо выбранился. Я откинулся на сиденье, чувствуя свое безсилие и какое-то одеревенение. Промелькнули размазанно-освещенные окна. Доберусь ли я до Севастьяна? Застану ли его в живых, если и доеду до Сен-Дамье? Раз или два нас обгоняли другие автомашины, и я обращал внимание моего возницы на их скорость. Он не отвечал, но вдруг остановился и резким движением развернул свою дурацкую карту. Я осведомился, не потерял ли он опять дорогу. Он молчал, но выражение его жирной шеи было угрожающее. Поехали дальше. Я с удовлетворением заметил, что теперь он ехал гораздо ретивее. Мы проехали под железнодорожным мостом и остановились у станции. Только я было подумал, что наконец-то мы в Сен-Дамье, как водитель вышел и рванул мою дверцу. «Ну что теперь?» — спросил я.
— Все-таки придется вам поездом ехать, — сказал он. — Я из-за вас разбивать машину не собираюсь. Это линия на Сен-Дамье, скажите спасибо, что сюда довез.
Мне повезло даже больше, чем он думал, так как поезд должен был прийти с минуты на минуту. Станционный сторож ручался, что к девяти я буду в Сен-Дамье. Последняя стадия моего путешествия была самой темной. Я был один в вагоне, и мною овладело странное оцепенение, и, несмотря на все мое нетерпение, я ужасно боялся уснуть и пропустить свою станцию. Поезд останавливался часто, и каждый раз приходилось мучительно распознавать название станции. В какой-то момент я испытал жуткое чувство, что очнулся после тяжелого забытья, длившегося неведомо сколько, — и когда я посмотрел на часы, было четверть десятого. Проспал? Я уж подумывал, не дернуть ли рукоятку тормаза, когда поезд стал замедлять ход, и, высунувшись из окна, я разглядел освещенную надпись, проплывшую и остановившуюся: St Damier.