* * *
Отчего, когда мы не переживаем тех же чувств, что и окружающие, нам бывает неловко и стыдно за себя? Недавно я встретил знакомого, сказавшего, что брат его при смерти. Он пылко жал мне руку, я не мешал этому и отошел от него с нелепой салонной улыбкой. Я тут же почувствовал раздражение: этот человек унизил меня. Он был полон чувств, а я нет. Вчера я снова видел его — он глуп до жалости, — однако я вспомнил свое раздражение и в ту минуту сам себе стал противен.
* * *
Сладострастие самодостаточно, оно, как и меланхолия, тешится собой. Наслаждение в одиночестве столь же велико, потому что в нем субъект и объект едины. Любовь, напротив, желает быть разделенной. Сладострастие эгоистично, и рассудочно, и серьезно до крайней степени. Так наслаждаются, обманывая себя, любуясь собой и находя удовольствие в самом себе. Этакий душевный онанизм.
* * *
Есть великие люди, на кого хотелось бы смотреть и восхищаться, и есть другие, с кем хотелось бы жить, — Цезарь, Монтень, Мольер, Руссо.
* * *
Инструмент наук — анализ. Полагают, что в этом их величие, но в этом их ничтожество. Природа есть единство, вы же, изучая, рассекаете ее, разделяете, препарируете, а потом хотите собрать все части воедино, но получается искусственно! Вы хотите иметь целое, разъяв его. Связи уничтожены. Воображаемые вами связи я осмелюсь назвать гипотетическими. Отсюда необходимость новой науки, изучающей связь явлений, науки, идущей от причины к следствию, в учении о развитии, о зарождении, о взаимосвязи.
* * *
Идеи позитивнее явлений.
Если вы уверяете меня, что у человека есть душа, то я хотел бы, чтобы она была и у животных, у каждой твари, от свиньи до муравья, до существ микроскопических. Если человек свободен, то и животные свободны, их также ждут вознаграждение или возмездие: разным душам свой ад и свой рай, как говаривал Вольтер.
Эта мысль оскорбительна, она ведет к материализму или нигилизму.
Вдохновение я предпочитаю размышлению, чувство разуму, милосердие справедливости, религию философии, прекрасное полезному и поэзию — всему.
Искусство полезнее промышленности, прекрасное полезней добродетели. А иначе отчего древние народы, древние правительства не были ни промышленниками, ни коммерсантами? Они были художниками, поэтами, они возводили бесполезные сооружения, такие, как пирамиды, храмы. Они сочиняли поэмы до того, как научились ткать. Ум в большей степени гурман, чем желудок.
Почему-то я хотел бы, чтобы Иисус Христос существовал, и я верую в это, потому что для меня Страсти Христовы прекраснее всего на свете.
Философия, современная наука ничего не говорит ни сердцу, ни уму, ведь есть только две вещи: прекрасное, поэзия, — и полезное, выгодное. Если вы хотите быть Богом — станьте поэтом; если хотите быть человеком полезным — станьте химиком, механиком, чистильщиком сапог: результат будет налицо, этого желает свет. Философия этого не дает: вся она — мысль. Поэзия же, напротив, есть действие, образное выражение деяний и чувств; она как мир, в ней есть свои моря, источники, чтоб утолить нашу жажду; а глотка философии пересохла от праха небытия всех ее систем.
Говорят, священник бесполезен, бесполезен поэт и от астронома больше толку. Меня это возмущает.
Придет, быть может, тот прекрасный день, когда вся современная наука рухнет и мы будем смешны. Я хотел бы того.
Мне нравится видеть человечество униженным, это зрелище доставляет мне удовольствие: я забавляюсь, находя в истории личность подлую, и если бы я написал книгу, то она рассказала бы о низости великих людей. Мне нравится, что она им свойственна.
Мне говорят о достоинстве рода человеческого — это смешно; вот потому я люблю Монтеня и Паскаля.
Единственное отличие человека от животного заключается в том, что он ест, не будучи голодным, и пьет, не испытывая жажды: свобода воли.
Ненавижу дисциплину.
Ум математика — ограниченный ум.
Сердце торговца такое же сухое, как его деревянный прилавок.
Приличия в искусстве — мысль, которая может прийти на ум только глупцу. Самое непристойное в искусстве целомудренно, если оно прекрасно, если это искусство великое. Непристойна не обнаженная женщина, а рука, прикрывшая ее тканью, бесстыдны складки этой ткани.
Стыдливость — свойство души, но не тела; это блестящий лак, бархатистая кожица сердца.
Бывают люди, чей простой жест, незначительное слово, звук голоса противны нам и отвратительны.
Красота божественна. Мы, помимо нашей воли, любим все прекрасное, ненавидим безобразное; все собаки лают на бродяг, потому что те одеты в лохмотья. Таковы же дети, вы не уверите их в доброте того, кто им не нравится, кажется некрасивым: для них это невозможно.
Когда захотели изображать ангелов, то в качестве модели взяли обнаженную женщину.
* * *
Я уже много написал и, может быть, написал бы лучше, если бы вместо того, чтобы насильно переживать воображаемые чувства и возводить мысли на подмостки, позволил бы им резвиться на воле, такими, как они есть, свежими и румяными.
Когда пишешь, чувствуешь, каким должно это быть, понимаешь, куда поместить одно, куда другое, рисуешь ясные картины, предчувствуешь воплощение замысла. В сердце звучит далекое эхо готовых возникнуть страстей — но вечное отчаяние пишущих в невозможности выразить все это, в нищете языка, где едва ли есть одно слово на сотню мыслей, в бессилии человека, неспособного найти это слово, а для меня — в моей вечной тревоге.
О Боже мой, Боже, отчего Ты создал меня столь честолюбивым? Ведь я и впрямь честолюбив. В десять лет я уже мечтал о славе, и стал сочинять, едва научившись грамоте. Я рисовал себе восхитительные картины: мне грезилось — я в зале, полном света и позолоты, рукоплесканий, возгласов и венков. «Автора! Автора!» — кричит публика. Автор — это я, это мое имя, мое! Меня хотят видеть все, в проходах и ложах; наклоняются, чтобы меня разглядеть. Поднимается занавес, я выхожу: какое упоение! На тебя смотрят, тобой восхищаются, завидуют тебе, гордятся тем, что любят и видят тебя!
Ах, как печально, как горько думать об этом, но еще печальнее писать это о себе, говорить себе самому! Да, я несостоявшийся великий человек, в наше время разновидность не исключительная. Думая о том, что я сделал и что мог бы сделать, я понимаю, как мало сделал. Однако сколько во мне силы, и знали бы вы блеск моих озарений! Увы! Увы! Я признаюсь себе, что уже к восемнадцати годам мог бы создать произведения совершенные. Себя я считаю освистанным, униженным, опозоренным, я больше не знаю, на что надеяться, чего желать, что есть во мне: я могу стать всего лишь жалким писакой, тщеславным ничтожеством.
О, если бы я любил и был любимым, как счастлив был бы я тогда! Прекрасные ночи, прекрасные дни! И ведь кто-то живет так! Отчего же не я? О Боже мой, не надо мне иных наслаждений: сердце мое полно певучих звуков и мелодий, более нежных, чем небесная гармония, прикосновение женской руки заставило бы его звучать, петь. Поцелуи, взгляды… Полно! Неужели я никогда не испытаю этого? Я чувствую все же, что сердце мое превосходит рассудок. О, как я мог бы любить! Приди же, приди, таинственная душа, сестра души моей! Я буду целовать твои следы, ты явишься, и я, рыдая, обниму твои колени. [66]