Дядя медленно спустился по трапу. Я обнял его и почтительно поцеловал в левое плечо, хотя на улице этого можно было бы не делать. В сторону жен я даже не взглянул. Мы сели в фаэтон, жены и слуги разместились в следующем за нами крытом экипаже. Картина была столь внушительной, что я велел извозчику свернуть с дороги и везти нас по бульвару: пусть весь город знает, как богат мой дядя.
Я увидел Нино, она стояла на бульваре и с улыбкой смотрела на меня.
Дядя с достоинством поглаживал бороду.
— Ну, какие новости в городе? — спросил он.
Я хорошо знал свое дело. Рассказывая о новостях, следовало начинать с незначительных мелочей и лишь потом постепенно переходить к главному.
— Ничего особенного, — ответил я. — На прошлой неделе Дадаш бек убил Ахундзаде, который осмелился появиться в городе после того, как восемь лет назад похитил жену Дадаш бека. На следующий же день Дадаш бек убил его. Сейчас полиция разыскивает его, но не найдет, хотя весь город знает, что он скрывается в Мардакянах. Умные люди говорят, что Дадаш бек поступил правильно.
Дядя одобрительно кивнул.
— Какие еще новости?
— Да, русские нашли в Биби-Эйбате много нефти. Нобель привез в город громадную немецкую машину. Говорят, он собирается засыпать часть моря и искать там нефть.
Дядя очень удивился.
— О Аллах, о Аллах! — озабоченно проговорил он и поджал губы.
— Дома у нас все в порядке, и, с позволения Аллаха, я на следующей неделе заканчиваю учебу.
Так я болтал всю дорогу, а старик внимательно слушал меня. И уже около самого дома я опустил глаза и словно бы между прочим обронил:
— В город приехал знаменитый врач из России. Он, говорят, очень хороший врач. Посмотрит человеку в лицо и сразу может определить его прошлое, настоящее, а потом расскажет и будущее.
Ни единый мускул не дрогнул на скучающем лице дяди. Он лишь равнодушно поинтересовался фамилией врача, и я понял, что попал в самую точку.
Ибо это всё называют у нас «хорошим поведением и благородным воспитанием».
Втроем, то есть отец, дядя и я, мы расположились на плоской крыше нашего дома, невысокий парапет которой укрывал нас от ветра. Стояла сильная жара. Крыша была устлана мягкими, яркими карабахскими коврами, на которых мы сидели, поджав по-турецки ноги.
Перед нами на скатерти были расставлены вкуснейшие восточные блюда медовые лепешки, засахаренные фрукты, шашлык, плов с курицей и кишмишом.
Всякий раз, наблюдая, как едят мои отец и дядя, я восхищался аристократической утонченностью их движений. Держа левую руку неподвижно, они одними лишь пальцами отрывали кусок лаваша, захватывали им кусок мяса, заворачивали мясо в лаваш и отправляли в рот. Затем дядя медленным движением погружал три пальца в жирный, ароматный плов, сжимал рис в плотный комочек и отправлял его вслед за мясом, да так ловко, что ни одно зернышко при этом не падало.
Клянусь Аллахом, зря русские хвастают своим умением есть с помощью ножа и вилки. Этому любой дурак научится за месяц. Я и сам прекрасно управляюсь ножом и вилкой, и знаю, как следует держать себя за европейским столом. Но за свои восемнадцать лет мне так и не удалось научиться есть с такой элегантностью, как это делали дядя и отец. С помощью лишь трех пальцев они могли съесть любое из бесчисленных восточных блюд.
Нино нашу манеру есть называет варварской. В доме Кипиани всегда едят по-европейски, за столом. Мы же садились за стол только в том случае, если у нас в гостях были русские. Нино ужасалась, пытаясь представить себе, как я сижу на ковре и ем руками. При этом она забывала, что ее родной папочка в первый раз взял вилку в руки в двадцать лет.
Трапеза окончилась. Мы ополоснули руки, и дядя прочитал короткую молитву. Слуги убрали посуду с остатками еды, подали маленькие чашечки с крепким чаем. И, как полагается после сытного обеда, дядя завел разговор о том о сем. Отец говорил совсем мало, что же касается меня, то я вообще не имел права вступать в их беседу. Этого требовали правила приличий. Говорил только дядя, и преимущественно о временах великого Насреддин шаха, при дворе которого дядя играл, несомненно, большую, но еще не до конца понятную мне роль.
— Тридцать лет пользовался я благосклонностью шахиншаха. Трижды его величество брал меня с собой в зарубежные поездки, в которых я имел возможность изучить мир кяфиров. Мы бывали во дворцах императоров и королей, встречались с самыми знаменитыми христианами нашего времени. Удивительно живут они, и самое удивительное — это их отношение к женщинам. Европейские женщины, даже жены императоров и королей, ходят во дворцах почти голые, и никто не обращает на это никакого внимания. Либо христиане не настоящие мужчины, либо тут что-то другое. В то же время этих кяфиров может взволновать сущий пустяк. Как-то его величество был приглашен на обед к одному из королей. Рядом с ним села королева. На тарелке его величества лежал аппетитный кусок курицы. Шахиншах с присущей ему галантностью изящно взял тремя пальцами этот кусок и положил его на тарелку королевы. Та побледнела, перепугалась, чуть в обморок не упала.
Позже мы узнали, что многие придворные и принцы совершенно испорчены милосердием и добротой своего короля. А посмотрите, как низко ценят европейцы женщин! Мужчины демонстрируют на весь мир голые тела своих жен, а прилично обращаться с ними так и не научились. После обеда французский посол даже обнял королеву и под звуки какой-то ужасной музыки закружился с ней по залу. А король и его генералы спокойно смотрели на это, и никому не пришло в голову защитить честь своего государя… В Берлине мне, вообще, довелось попасть в необычайный театр. Он называется опера. На сцене отвратительно пела какая-то толстая женщина. Называлось это представление «Африканка». Его величеству очень не понравился голос певицы. Император Вильгельм заметил это и приказал тут же на сцене подвергнуть ее наказанию. И вот в последнем действии на сцене появилось много негров, они разожгли большой костер. Певицу связали по рукам и ногам, положили на костер и сожгли на медленном огне. Его величество был доволен. Потом, правда, один человек пытался доказать нам, что костер был не настоящим, но мы не поверили этому, потому что крики певицы очень напоминали крики неверной Хурриет-уль-Айи, которую незадолго перед тем сожгли в Тегеране по приказу его величества.
Дядя умолк, погруженный в воспоминания. Потом глубоко вздохнул.
— Одного я не могу понять в христианах, — продолжал он, — они располагают самым лучшим оружием, у них мощная армия, военные заводы, производящие все, что нужно для победы над врагом. Человек, который придумывает, как можно быстро и спокойно уничтожить побольше врагов, получает большую денежную премию, орден. Это правильно. Потому что война вещь нужная. Но, с другой стороны, европейцы строят больницы, а ученый, который находит средство против смерти, и врач, помогающий во время войны солдатам противника, пользуются всеобщим уважением и тоже награждаются орденами. Это всегда удивляло его величество: почему люди за совершенно противоположные дела получают одни и те же награды? В Вене он говорил на эту тему с императором, но и тот не смог дать этой странности удовлетворительного объяснения. Более того, европейцы презирают нас за то, что для нас враг — это враг, и мы беспощадно убиваем его. Они презирают нас за то, что нам дозволено содержать по четыре жены. Хотя многие из них содержат и больше. И все же они презирают нас за то, что мы живем, соблюдая требования Аллаха.