— За что пьем? — спросила донья Лукреция. — За взбучку, которую получило это животное?
— За мою выдержку, — приободрилась Хустиниана. — Как дело не дошло до смертоубийства, сама не понимаю. Интересно, я проломила ему голову?
Девушка отпила немного и засмеялась. Донья Лукреция тоже захихикала, но в ее смехе отчетливо слышались истерические нотки.
— Проломила, будь спокойна, а я отбила ему скалкой кое-что другое.
Некоторое время они хохотали, как две закадычные подружки, привыкшие к развязной болтовне на грани дозволенного.
— Уж поверь мне, Хустиниана, у Фито Себольи синяков побольше, чем у тебя.
— Интересно, что он наврет жене про свои отметины?
Так, посмеиваясь, они прикончили виски. Воцарилось молчание. Между женщинами стала расти прежняя дистанция.
— Я налью еще, — предложила донья Лукреция.
— Давайте я, я умею.
— Ладно, тогда я включу музыку.
Вместо того чтобы подняться и пропустить девушку, донья Лукреция помогла ей перелезть через себя, не прижимая, а лишь слегка придерживая, так что их тела — хозяйка снизу, служанка сверху — на мгновение почти слились. Когда лицо Хустинианы нависло над доньей Лукрецией — от близости девушки бросало в жар и сохло во рту, — женщина заметила в ее глазах дразнящие огоньки.
— Тогда ты поняла, в чем дело? — перебил дон Ригоберто, чувствуя, как жена вздрагивает в его руках, точно встревоженная хищница, как всегда бывало, когда они занимались любовью.
— Она и не думала обижаться, разве что немного испугалась. Но это быстро прошло, — говорила донья Лукреция, тяжело дыша. — Удивилась, в честь чего такие нежности, с чего это мне взбрело в голову обниматься. А потом, должно быть, поняла. Не знаю, в тот момент я вообще ни о чем не думала. Я летала. Но одно совершенно точно: она не рассердилась. Приняла происходящее как должное, коварное создание. Фито прав, она чертовски хороша. Особенно полунагая. Кожа цвета кофе с молоком и белый шелк…
— Я бы отдал полжизни за то, чтобы увидеть вас тогда. — Дон Ригоберто наконец вспомнил: Густав Курбе, «Лень и сладострастие».
— А разве ты нас не видишь? — усмехнулась донья Лукреция.
Он видел их с удивительной ясностью, хотя сейчас в спальне было светло, а тогда царил мрак, лишь тускло горел торшер. Воздух в комнате загустел, как желе. От запаха духов у дона Ригоберто закружилась голова. Сладкий аромат щекотал ноздри. Вдали шумело море, из кабинета, где Хустиниана готовила выпивку, доносился звон стаканов. Наполовину скрытая пышным пологом, донья Лукреция потянулась и включила музыкальный центр; когда комнату наполнили звуки парагвайской арфы и напевы индейцев гуарани, женщина откинулась назад, опустила веки и стала поджидать Хустиниану с видимым, ощутимым нетерпением. Китайский халат открывал руки и крутое белое бедро. Волосы разметались, глаза поблескивали из-под полуопущенных ресниц. «Оцелот в ожидании добычи», — подумал дон Ригоберто. Вернувшаяся со стаканами Хустиниана казалась совершенно спокойной, держалась непринужденно и уже не пыталась соблюдать дистанцию.
— Тебе нравится эта парагвайская музыка? Не знаю, как она называется, — промурлыкала донья Лукреция.
— Она милая, только танцевать под нее нельзя, — ответила Хустиниана, присаживаясь с краешку и протягивая хозяйке стакан. — Так хорошо или надо больше воды?
Она не решилась снова пролезть на свое место, и донье Лукреции пришлось подвинуться. Хозяйка жестом пригласила девушку сесть поближе. Хустиниана повиновалась, полы ее халата распахнулись, и голая нога оказалась в миллиметре от бедра доньи Лукреции.
— Чин-чин, Хустиниана. — Женщина подняла стакан.
— Чин-чин, сеньора.
Женщины выпили. Пригубив виски, донья Лукреция пошутила:
— Воображаю, что отдал бы Фито Себолья, лишь бы увидеть нас теперь.
Она засмеялась, девушка ей вторила. Смех зазвенел и погас. Горничная отважилась пошутить в ответ:
— Был бы он хоть помоложе и посмазливее. А такому, с брюхом, да еще и пьяному, кто даст?
— По крайней мере, у него хороший вкус. — Донья Лукреция легонько погладила девушку по волосам. — Ты и вправду очень красивая. Неудивительно, что мужчины сходят по тебе с ума. По моему разумению, поклонники должны ходить за тобой табунами.
Продолжая гладить Хустиниану по волосам, она прижалась ногой к ноге девушки. Та не протестовала. Она сидела неподвижно, с легкой улыбкой на губах. Через несколько мгновений донья Лукреция почувствовала ответное движение. По ее руке скользнули влажные пальцы Хустинианы.
— Я тебя люблю, Хустита. — Донья Лукреция впервые назвала девушку сокращенным именем, как Фончито. — Я поняла это только сегодня. Когда увидела, что этот жирный урод напал на тебя. Я просто взбесилась! Как будто ты моя сестра.
— Я тоже вас очень люблю, сеньора, — призналась Хустиниана и придвинулась к хозяйке еще немного, так, чтобы соприкасаться с ней не только ногами, но и бедрами, плечами, руками. — Неловко говорить, но я вам немного завидую. Вы такая славная, такая элегантная. Вы — лучшая из всех, кого я знаю.
— Можно, я тебя поцелую? — Донья Лукреция наклонилась к Хустиниане. Волосы женщин перемешались. Девушка не мигая. смотрела на хозяйку огромными широко раскрытыми глазами, смотрела без страха, разве что с легким любопытством. — Мы могли бы? Поцеловаться? Как добрые подруги?
Она терзалась и нервничала несколько мгновений, — два, три, десять? — пока Хустиниана медлила с ответом. И перевела дух — сердце билось так сильно, что трудно было дышать, — лишь когда девушка кивнула и подставила губы. Пока они страстно целовались, проникая друг в друга языком, отстраняясь на миг и вновь сливаясь, душа дона Ригоберто парила за облаками. Гордился ли он своей женой? Безусловно. Любил ли ее в сто раз сильнее, чем прежде? Вне всякого сомнения. Он готов был любоваться женщинами целую вечность.
— Я должна вам кое в чем признаться, сеньора, — прошептала Хустиниана на ухо донье Лукреции. — Мне давно уже снится один и тот же сон. Он повторяется снова и снова, до самого утра. Мне снится, что на дворе ночь и я очень замерзла. Сеньор в отъезде. Вы боитесь воров и позвали меня к себе. Я хочу прикорнуть в кресле, а вы мне: «Нет, нет, сюда». И я ложусь к вам в постель. Когда мне снится этот сон, я — о, господи, что я говорю! — становлюсь вся мокрая. Боже, как стыдно!
— Знаешь что, давай попробуем пережить твой сон наяву. — Донья Лукреция поднялась на ноги и потянула за собой Хустиниану. Сегодня мы будем спать вместе, в моей кровати, там удобнее, чем в шезлонге. Идем, Хустита.
Прежде чем забраться под одеяло, они сбросили халаты к изножью широкой кровати. Арфы напевали древнюю как мир мелодию, и тягучий ритм звучал в такт ласкам. Ну и что, если женщины погасили свет и скрылись под покрывалом, а оно горбилось, морщилось и колыхалось? От дона Ригоберто не ускользнуло ни одно движение. Он чувствовал, как крепки их объятия, ощущал ладонями упругие холмики грудей, сжимал чужими пальцами гладкие ягодицы, робея проникнуть в темную влажную глубь, обещавшую наслаждение. Он чувствовал все, видел все, слышал все. Его ноздри улавливали запах их кожи, губы ощущали вкус соков, которыми истекала обезумевшая пара.