— А мы уж собирались выразить соболезнование вашим семьям, — говорил Тобиас.
— Прошло больше часа, как уплыли, — сказал Зубрила. — Расскажите, как было…
Вытираясь майкой, Рубен подчеркнуто спокойно объяснял:
— Да никак. Доплыли до волнореза и вернулись. Вот такие мы, грифы. Мигель чуть обошел меня, на один взмах, не больше. Ясно, что в бассейне мне с ним и делать было бы нечего.
На спину Мигеля, который оделся, не вытираясь, посыпались поздравительные хлопки.
— Ты становишься мужчиной, — сказал Папуас.
Мигель не ответил; улыбаясь, он думал, что сегодня же вечером пойдет в парк Саласар. Конечно, от Папуаса весь Мирафлорес будет знать о его отваге, и Флора, блестя глазами, станет ждать…
Пески доползают до самой лавки и кончаются у порога; если смотреть из дыры, что служит лавке входом, сквозь просветы в тростниковой занавеске, то взгляд скользит по вялой белой поверхности, пока не упрется в небо. За лавкой земля твердая и неровная, а приблизительно через километр начинаются горы; они гладкие, как будто отшлифованные, и тесно прижаты друг к другу, причем каждая последующая выше предыдущей. Вершины протыкают облака, как иглы, врезаются в небо, как топоры. Слева, сперва узкой извилистой полоской вдоль границы песков, потом постепенно расширяясь и, наконец, уже довольно далеко от лавки, теряясь в предгорьях, тянется лес: низкорослый кустарник, трава, сухие ползучие растения, заполонившие все вокруг, бездорожье, змеи, мелкие гниющие болотца. Но этот лес — только предвестник сельвы, ее жалкое подобие. Он кончается в низине, у подножия огромной горы, за которой простирается настоящая сельва. И донье Мерседитас это известно; как-то раз, давным-давно, она вскарабкалась на гору и сквозь пятна туч, проплывавшие под ногами, долго удивленно смотрела на равнину, что раскинулась вширь и вдаль, — зеленую, без единой помарки.
Сейчас донья Мерседитас дремлет на двух расстеленных на земле мешках для зерна. Чуть поодаль роется в песке коза: усердно пережевывает какие-то щепки и время от времени нежно блеет в теплый вечерний воздух. Вдруг она напряженно застывает, навострив уши. Женщина приоткрывает глаза:
— Что там, Куэра?
Коза натягивает веревку, привязанную к воткнутому в песок колышку. Женщина с трудом поднимается на ноги. Метрах в пятидесяти от них на фоне неба четко вырисовывается силуэт мужчины. Тень на песке опережает его. Женщина козырьком приставляет ладонь к глазам. Быстро осматривается, замирает. Мужчина уже совсем близко; он высокий, тощий, черный. У него курчавые волосы и насмешливые глаза. Выцветшая рубаха развевается над байковыми штанами, закатанными до колен. Ноги — как два черных гвоздя.
— Добрый вечер, сеньора Мерседитас, — говорит он издевательски сладким голосом.
Женщина бледнеет.
— Чего тебе? — бормочет она.
— Ведь вы узнаете меня, правда? Прекрасно, я очень рад. Если уж вы так любезны, я бы съел чего-нибудь. И выпил. Страсть как пить хочется.
— Там, в лавке, пиво и фрукты.
— Вот спасибо, сеньора Мерседитас! Вы так добры. Может, составите мне компанию?
— Зачем это? — Женщина подозрительно косится на него; она толстая и в годах, но кожа у нее все еще свежая и гладкая; ходит донья Мерседитас босиком. — Ты прекрасно знаешь, где что лежит.
— Просто не люблю есть один, — доверительно сообщает мужчина. — Как-то грустно.
Женщина мнется. Потом направляется к лавке, приволакивая ноги по песку. Входит. Открывает бутылку пива.
— Спасибо, большое спасибо, сеньора Мерседитас. Но мне бы лучше молочка. Раз уж вы все равно открыли эту бутылку, почему бы вам не выпить ее самой?
— Не хочется.
— Да ну, сеньора Мерседитас, бросьте! Выпейте за мое здоровье.
— Не хочу.
Лицо мужчины из умильного делается злым и жестким.
— Вы что, оглохли? Я же сказал: пейте. Ваше здоровье!
Женщина обеими руками подносит бутылку ко рту и пьет медленно, маленькими глотками. На грязном выщербленном прилавке сияет белизной банка с молоком. Отогнав рукой мух, мужчина берет банку и делает большой глоток. Над губой остается след от жирной пенки, который он тут же шумно убирает языком.
— Ах! — Он с наслаждением облизывается. — Какое вкусное молоко, сеньора Мерседитас! Это ведь козье, верно? Мне очень понравилось. Вы уже допили бутылку? Так почему бы не открыть еще одну? Ваше здоровье!
Женщина беспрекословно подчиняется. Гость жадно пожирает два банана и апельсин.
— Послушайте, сеньора Мерседитас, не спешите так. У вас пиво течет по подбородку. Платье намочите. Зачем же вещь портить? Откройте-ка еще бутылочку и выпейте за Нуму. Ваше здоровье!
Мужчина повторяет „Ваше здоровье!“, пока на прилавке не выстраиваются в ряд четыре пустые бутылки. У женщины стекленеют глаза; она рыгает, потом сплевывает и тяжело опускается на мешок из-под фруктов.
— Боже мой! — восклицает гость. — Ну что за женщина! Да вы, извиняюсь, пьяненькая, сеньора Мерседитас!
— Издеваешься над старухой? Тебе это зачтется, Хамайкино, [36] вот увидишь. — Язык у нее заплетается.
— Правда? — равнодушно отзывается мужчина. — Кстати, а Нума когда придет?
— Нума?
— Полно, сеньора Мерседитас, вы просто невозможны! Хватит притворяться, что ничего не понимаете. Так во сколько он придет?
— Ты грязный черномазый Хамайкино. Нума тебя убьет.
— Ох, не пугайте меня, сеньора Мерседитас! — Мужчина зевает. — Ладно, похоже, время у нас есть. До ночи, по крайней мере. Как насчет поспать?
Мужчина встает и выходит. Он направляется к козе. Животное смотрит на него недоверчиво. Негр отвязывает козу и возвращается в лавку, насвистывая и на ходу завивая веревку спиралью. Женщины нет. Движения мужчины сразу утрачивают свою чувственную медлительность. Бормоча проклятия, он большими шагами обегает двор. Потом кидается в лес. За ним увязывается коза. Она и обнаруживает женщину под кустом, подбегает и начинает лизать ее лицо. Хамайкино смеется, видя, какие злобные взгляды бросает на козу хозяйка. Один взмах его руки — и донья Мерседитас плетется обратно к лавке.
— Нет, все-таки вы ужасная женщина. Что это вам в голову взбрело!
Он связывает сеньоре Мерседитас руки и ноги. Потом поднимает ее и укладывает на прилавок. Некоторое время насмешливо поглядывает на нее, а потом вдруг начинает щекотать ей широкие потрескавшиеся подошвы ног. Женщина трясется от хохота, в глазах у нее отчаяние. Прилавок довольно узкий: ерзая от смеха, донья Мерседитас постепенно сползает к самому краю и наконец тяжело обрушивается на пол.
— Ну что за ужасная женщина, честное слово! — смеется гость. Притворяется, что без сознания, а сама подсматривает одним глазом. Вы просто неисправимы, сеньора Мерседитас!