Хейзен рассмеялся приятным низким рокочущим смехом.
— Не собираюсь подходить к телефону целую неделю. Кто бы ни позвонил — папа римский, президент Соединенных Штатов, один из тех разношерстных адвокатов, что готовы сейчас разорвать меня в клочья.
— Рад слышать это. Ну а как вообще продвигаются дела?
— Так себе. — Хейзен опустил глаза и смотрел в бокал. — Войны пока еще никто не объявлял.
— Лесли сказала, будто бы ваша жена грозила назвать ее одной из ваших любовниц.
— Да она готова угрожать любой женщине, с которой я просто здоровался на протяжении последних тридцати лет. Накопала могил от Бостона до Марселя. Наверное, мне следовало предупредить Лесли о таком повороте событий. Но я подумал, что она тут же расскажет вам и вы расстроитесь.
— Теперь мы с ней придерживаемся новой политики, — сказал Стрэнд. — Полная открытость и откровенность во всем.
— Весьма опасный эксперимент, — заметил Хейзен и испытующе покосился на Стрэнда. — Надеюсь, вы ни на секунду не поверили…
— Ни на секунду, — не раздумывая, ответил Стрэнд. И, глядя на этого властного, сильного и красивого мужчину, вдруг подумал: нет ничего удивительного в том, что любая женщина, в том числе и его жена, может в него влюбиться. Госсекретарь Никсона Киссинджер в ответ на вопрос, почему он пользуется таким бешеным успехом у женщин, писал, что власть служит для женщин сильнейшим возбудителем. Хейзену, безусловно, была присуща эта аура власти, и по всем стандартам он обладал для женщин куда большей притягательностью, нежели хворый и замкнутый учитель-неудачник. Только истинная любовь способна устоять перед подобным искушением. Интересно, подумал вдруг он, что же такое сказал или сделал Хейзен, чтобы дать Лесли понять, что хочет ее? Нет, уж лучше этого не знать.
— На время удалось заткнуть жене рот. Основным камнем преткновения стал этот дом, — сказал Хейзен. — Я согласился: пусть забирает что хочет, но на этот дом у меня свои, особые планы. Ладно, там видно будет… — И он с жадностью допил виски. Затем встал, пошел к бару и налил себе еще. — О, кстати, чуть не забыл, — сказал он, вернувшись к камину, — звонил мой знакомый из Парижа, и я поговорил с ним о вас. Он сказал, что организовать все вполне можно, со следующего сентября, когда в школе начнутся занятия. Ученики и преподавательский состав меняются там часто, люди то приезжают, то уезжают. Обстановка примерно такая же, как в средние века, когда учителя знай себе блуждали по свету. Он обещал с вами связаться. Еще месяцев пять в Данбери продержаться сможете?
— Я-то смогу, но не вполне уверен, что Лесли сможет.
— Гм… — Хейзен нахмурился. — В таком случае, думаю, придется ей пока поехать одной. Вопрос всего в каких-то нескольких месяцах.
— Да, вполне возможно. Не беспокойтесь. Мы что-нибудь придумаем.
— Знаете, Аллен, меня беспокоит всего одна вещь. В том, что касается вас и Лесли, — произнес Хейзен с такой искренностью и серьезностью, что Стрэнд вдруг испугался.
— Что именно? — спросил он настороженно.
— Когда я смотрю на вас двоих, то начинаю осознавать, как много потерял в этой жизни. — Голос его звучал задумчиво и печально. — Это любовь. Порой она выражается в словах, порой — нет, но эта ниточка, эта нерушимая связь между вами все время чувствуется. Эта зависимость друг от друга, эта безоглядная готовность поддержать… Я знавал многих женщин в своей жизни, многие мне очень нравились, догадываюсь, что и я нравился им. У меня было все — деньги, успех, возможно, даже своего рода слава. Я знавал и еще более редкую в наши дни вещь — благодарность, пусть не всегда, но изредка. Но мне не дано было узнать ничего подобного, ничего, сравнимого с вашими отношениями. Точно во мне образовалась какая-то огромная дыра, через которую непрестанно дует ветер. И выдувает все. Если повезет, вы умрете в один день. Одновременно. О черт… — Он сердито поболтал кубики льда в бокале. — Что это на меня сегодня нашло? Заговорил вдруг о смерти… Наверное, всему виной погода. На всем побережье снег. Наверняка те люди, что заперли свои дома и закрыли ставни, как только листья начали желтеть, поступили мудро. — Он залпом осушил бокал, поставил его на столик и отодвинул решительным жестом. — Я устал. — Хейзен провел крупной ладонью по лицу, поднялся из кресла. — Хочу доставить себе удовольствие. Лечь и спать, долго-долго… Свет выключать не обязательно. Мне не нравится, когда дом погружен во тьму. — Он огляделся. — А гостиную не мешало бы покрасить заново. В более светлые тона. Что ж, доброй ночи, мой друг. Спите спокойно.
— Спокойной ночи, Рассел. И вам тоже приятных снов.
Стрэнд провожал его взглядом. Хейзен тяжелой походкой пересек комнату. Переступая порог, споткнулся, и Стрэнд подумал: должно быть, он немало выпил в Нью-Йорке, перед тем как выехать в Хэмптон. Хейзену еще повезло, что по дороге его не остановил полицейский, иначе бы пришлось провести ночь за решеткой, а не в большой и теплой постели дома. Затем он поднялся наверх и вошел в спальню, где спала Лесли — белокурые волосы разметались по подушке, поблескивая под светом ночника. Дыхание ее было легким, еле слышным. Он тихо разделся, выключил настольную лампу и улегся в постель рядом с женой.
Среди ночи он вдруг проснулся. Показалось, что во сне он услышал, как завелся автомобильный мотор, потом машина отъехала и звуки стихли вдали. Стрэнд не был уверен, действительно ли слышал это или же то был только сон. Он перевернулся на другой бок, обнял жену, прикоснувшись к ее обнаженным плечам, она тихо и удовлетворенно вздохнула, а он вскоре снова уснул.
Проснулся он рано, за окном только начало светать. Снег все шел и шел. Лесли спала. Он выбрался из постели, быстро оделся и собрался выйти из комнаты, но у двери остановился. На полу лежал конверт, его просунули в щель. Он тихо открыл дверь и подобрал с пола конверт. В холле было слишком темно, чтобы разобрать, что написано на конверте. Стрэнд тихо притворил за собой дверь и быстро сбежал вниз по лестнице в гостиную, где так и не выключили свет, а в камине догорали последние угольки. Конверт был длинный, толстый, и написано на нем было всего одно слово: «Аллену». Стрэнд вскрыл его. Начиналось письмо следующими словами: «Дорогой Аллен!» Он тут же узнал ровный и четкий почерк Хейзена.
«Дорогой Аллен!
Ко времени, когда вы прочтете все это, меня уже не будет в живых. Вчера я приехал попрощаться с вами и пожелать всем вам счастья. Все навалилось сразу: проблемы с женой, расследование в Вашингтоне, угрозы и шантаж Конроя. Мне прислали повестку с вызовом явиться в Комитет второго января, и я не смогу предстать перед ними и давать показания, не подведя тем самым моих старых друзей и коллег. Не хочу, чтобы хотя бы косвенно их считали причастными к преступной деятельности. И чем бы ни закончилось это разбирательство, ясно одно: мне не удастся сохранить и тени своей прежде безупречной репутации. Я все очень тщательно обдумал и вижу для себя лишь один выход. Из завещания, на чтение которого вас пригласят, вы узнаете, что дом на пляже я оставил Кэролайн. По вполне разумной и чисто практической причине. Продав несколько акров принадлежавшей мне земли, она получит сумму, достаточную для завершения образования. А земли полно — целых сорок акров, — и стоит она в этих краях недешево. Все свои ликвидные активы оставляю жене, но с условием, что если она посмеет оспорить хотя бы один пункт завещания, то будет немедленно из него вычеркнута. Дочерей моих вполне прилично успел обеспечить их дедушка, мой отец, оставив каждой по трастовому фонду, когда они еще только родились, а потому вряд ли им удастся как-то изменить данное завещание. Сам я считаюсь вполне приличным адвокатом, и завещание составлено так, что к нему не придерешься. Все мои полотна были давным-давно завещаны в дар музеям, при условии, разумеется, что на протяжении всей жизни они остаются при мне. Законы по налогообложению способны порой превратить смерть человека в сущий кошмар для его близких, но я слишком давно и хорошо играю в эти игры. Оглядываясь назад, только теперь я начинаю понимать, сколько разных хитрых игр освоил — юридических, корпоративных, законодательных, филантропических… Короче, мне знакомы все тонкости и оттенки этой доходной американской гаммы. И больше всего на свете я ценил в вас с Лесли то, что вы никогда не являлись участниками этой гонки. Нет, не то чтобы вы были выше этого. Суть в другом: вы словно не понимали, что эта мышиная возня существует. Что, несомненно, делает вас не таким уж замечательным историком, зато хорошим человеком.