Выстрелы прозвучали уныло и одиноко, но пули просвистели удивительно близко, чуть не над самой головой. Христиан усмехнулся.
– Прикончите его, – приказал он.
Геймс нажал на спуск. В бинокль было видно, как невдалеке от американца широкой дугой бешено запрыгали быстрые фонтанчики пыли, но он не двинулся с места. Медленным, неторопливым движением, словно плотник у верстака, он заправлял в винтовку новую обойму. Геймс довернул пулемет, и всплески пыли пододвинулись ближе к солдату, который по-прежнему отказывался замечать их. Он зарядил винтовку и снова поднял ее к обнаженному плечу. Было что-то безумное, наводящее ужас в поведении этого полуголого человека, с бледной кожей, выделявшегося, словно шарик из слоновой кости, на зелено-коричневом фоне оврага, в том, как он, удобно усевшись на камне, окруженный мертвыми товарищами, медленно и расчетливо вел огонь по пулемету, которого он не мог видеть невооруженным глазом, не обращая внимания на непрерывные щелкающие удары пуль, хотя знал, что все равно через минуту или две он будет убит.
– Убей его, – с раздражением пробормотал Христиан, – живо, убей его.
Геймс на мгновение прекратил огонь и, тщательно прищурившись, покачал пулемет. Раздался резкий, пронзительный скрип. Из долины снова прозвучали выстрелы. Они казались бессмысленными и не таящими никакой угрозы, хотя над головой Христиана снова просвистела пуля, а другая гулко шлепнулась о твердую землю пониже его.
Геймс точно прицелился и дал одну короткую очередь. Солдат вяло опустил винтовку, медленно поднялся и, пройдя два-три шага в сторону моста, повалился на землю, словно от усталости.
В этот момент взорвался мост. На придорожные деревья посыпались камни, прорезая белые шрамы на стволах, сбивая ветви. Прошло немало времени, пока осела пыль, и тогда Христиан увидел изуродованные трупы в грязно-серой форме, торчавшие там и сям из груды обломков. Полуголый американец исчез, заваленный землей и камнями.
Христиан вздохнул и опустил бинокль. «Дилетанты, – подумал он, – чего они лезут на войну?»
Геймс сел и повернулся к Христиану.
– Теперь можно курить? – спросил он.
– Да, – ответил Христиан, – можете курить.
Он видел, как Геймс достал пачку сигарет и предложил одну Рихтеру. Тот молча взял ее. Христиану же пулеметчик закурить не предложил. «Жадюга», – с обидой подумал Христиан и достал одну из двух оставшихся сигарет.
Он держал сигарету во рту и, прежде чем зажечь, долго смаковал ее. Приятно было ощущать губами ее круглую форму. Потом, вздохнув, он решил: «В конце концов, я заработал ее» – и зажег спичку. Глубоко затянувшись, он не выпускал дыма до тех пор, пока мог удерживать его в легких. Он почувствовал слабое головокружение, но ему стало легче. «Я должен написать об этом Гарденбургу, – подумал Христиан, еще раз затягиваясь сигаретой, – он будет доволен, лучше он и сам бы не смог сделать». Удобно откинувшись назад, он глубоко вздохнул и с улыбкой посмотрел на ярко-голубое небо и нежные, маленькие облачка, гонимые горным ветром, радуясь, что может отдохнуть, по крайней мере, минут десять, пока сюда доберется Ден. «Какое чудесное утро», – подумал он.
Вдруг он почувствовал, как по телу пробежала мелкая сильная дрожь. «А, – с радостью подумал он, – малярия, и кажется, начинается сильный приступ, придется им отправить меня в тыл. Отличное утро». Его снова затрясло. Он затянулся сигаретой и с удовольствием оперся спиной о валун, ожидая возвращения Дена и надеясь, что, взбираясь на склон, тот не будет слишком торопиться.
– Рядовой Уайтэкр, встать! – скомандовал сержант. Майкл встал и последовал за сержантом. Они вошли в большую комнату с высокими темными дверями. Она была освещена длинными свечами, которые тысячью желтоватых отблесков отражались в бледно-зеленых зеркалах, украшавших стены.
В комнате стоял длинный полированный стол с одним стулом посередине. Майклу всегда представлялось, что это будет именно так. Он сел на стул, сержант встал позади. На столе перед ним стояла чернильница и лежала простая деревянная ручка.
Внезапно открылась другая дверь, и в комнату вошли два немецких генерала в великолепных мундирах. Ордена, сапоги, шпоры и монокли мягко поблескивали при свете свечей. Чеканя шаг и строго держа равнение, они подошли к столу, остановились, щелкнув каблуками, и отдали честь.
Майкл мрачно ответил на приветствие, не вставая со стула. Один из генералов расстегнул мундир, медленно извлек из кармана жесткий, свернутый в трубочку пергамент и передал его сержанту. В тишине раздался сухой шорох: сержант развернул пергамент и положил его на стол перед Майклом.
– Документы о капитуляции, – сказал сержант. – Вас избрали для приема капитуляции от имени союзников.
Майкл с достоинством поклонился и небрежно взглянул на документы. Они были как будто в порядке. Он взял ручку, обмакнул ее в чернила и большими буквами, размашистым почерком расписался внизу под двумя немецкими подписями: «Майкл Уайтэкр, № 32403008, рядовой первого класса. Армия США». Скрип пера в полной тишине неприятно резал слух. Майкл отложил перо в сторону и поднялся.
– Все, господа, – резко сказал он.
Генералы отдали честь. Их руки дрожали. Майкл не ответил на приветствие. Он смотрел чуть поверх их голов на зеленоватые зеркала.
Генералы четко повернулись кругом и направились к выходу. В ритмичном стуке сапог по голому, блестящему паркету, в ироническом позвякивании шпор слышались шаги побежденной Пруссии. Тяжелая дверь отворилась, и генералы скрылись из виду. Дверь снова закрылась. Сержант исчез. Майкл остался один в освещенной свечами комнате с единственным стулом и длинным полированным столом, на котором стояла чернильница и желтел жесткий квадрат пергамента с его подписью.
– Пошевеливайся, надевай носки, – раздался зычный голос. – Подъем! Подъем!
Резкие, пронзительные свистки раздавались по всем этажам старого дома и доносились от соседних домов. Слышались тяжелые вздохи и стоны просыпающихся в темноте солдат.
Майкл открыл глаза. Он спал на нижней койке, и его взгляд упал на доски и соломенный матрац над головой. Солдат, занимавший верхнюю койку, спал неспокойно, и каждую ночь на Майкла сыпались каскады пыли и соломенной трухи.
Майкл свесил с постели ноги и грузно уселся на край койки, ощущая какую-то горечь во рту и ужасный запах немытого, потного тела, исходивший от двадцати человек, помещенных в одну комнату. Было половина шестого утра. Окна казармы, которые никогда не открывались, все еще были плотно занавешены светомаскировочными шторами.
Дрожа от холода, Майкл оделся. Его притупленный мозг был глух к раздававшимся вокруг стонам, ругательствам и непристойным звукам, которыми солдаты встречали очередной день. – Щурясь от света, Майкл надел шинель и, спотыкаясь, спустился по шаткой лестнице ветхого дома, занятого под казарму. Он вышел на улицу, ощущая пронизывающий до костей холод лондонского утра. Вдоль всей улицы вяло строились для утренней поверки солдаты. Невдалеке был виден дом, на стене которого была прибита бронзовая мемориальная доска, возвещавшая о том, что в девятнадцатом веке здесь жил и работал Уильям Блейк [53] . Как бы отнесся Уильям Блейк к утренней поверке? Что бы он подумал, если бы выглянул из окна и посмотрел на сбившихся в кучу, сквернословящих, истосковавшихся по кружке пива заокеанских солдат, дрожавших от холода под аэростатами воздушного заграждения, все еще не видными в поднявшемся высоко над землей редком темном тумане? Что сказал бы Уильям Блейк сержанту, который приветствовал каждое утро нового дня на долгом пути человечества к прогрессу любезным окриком: «Пошевеливайся, надевай носки!»?