– Слушаюсь.
– Вы правы. Вашей воинской части больше не существует. Она уничтожена противником пять дней тому назад. Вы проявили исключительную храбрость и находчивость, спасая свою жизнь… – продолжал он бесстрастным голосом.
Христиан смутился, так как не мог понять, серьезно это сказано или с иронией. Он понимал, что смущать людей – обычная тактика полковника, но, кто знает, может, на этот раз в его словах кроется какой-нибудь особый смысл.
– Я скажу, чтобы вам выписали командировочное предписание в Германию. Там получите небольшой отпуск, а затем отправитесь в новую часть. В недалеком будущем нам потребуются такие люди, как вы, на нашей родной земле, – добавил он все тем же тоном. – Можете идти. Хайль Гитлер!
Христиан козырнул и вместе с лейтенантом фон Шлайном, который был тоже в очках, вышел из кабинета.
Уже по пути к дому, сидя в маленьком автомобиле, за которым следовал открытый грузовик с солдатами, Христиан спросил лейтенанта:
– А что с ним сделают?
– С ним? – зевнул лейтенант, сняв очки. – Завтра расстреляют. Мы каждый день расстреливаем десятки дезертиров, а сейчас, при отступлении, работы еще прибавится. – Снова надев очки, он спросил, вглядываясь в темноту: – Эта улица?
– Эта, – ответил Христиан. – Вот здесь.
Маленькая машина остановилась у знакомой двери. Грузовик затормозил вслед за ней, и солдаты выпрыгнули из кузова.
– Вам незачем с нами идти, – сказал фон Шлайн. – Это не так уж приятно. Только скажите, какой этаж и какая квартира, и мы вмиг все устроим.
– Верхний этаж, первая дверь справа от лестницы.
– Ладно, – бросил фон Шлайн. Он говорил высокомерным, пренебрежительным тоном, как будто хотел поведать всему миру, что в армии явно недооценивают всех его талантов. Со скучающим видом он небрежно махнул четверым солдатам, которые приехали на грузовике, подошел к двери и нажал кнопку звонка.
Христиан стоял у края тротуара, облокотившись на машину, доставившую его сюда из эсэсовского штаба, и прислушивался к зловещему дребезжанию звонка, разносившемуся по спящему дому из комнаты консьержки. Фон Шлайн не отрывал пальца от кнопки, и непрерывный раздраженный звон, казалось, становился все сильнее. Христиан закурил и глубоко затянулся. «Ведь услышат же там наверху, – подумал он. – Этот фон Шлайн просто идиот!»
Наконец звякнула «цепочка, и Христиан услышал сонный, раздраженный голос консьержки. Фон Шлайн рявкнул что-то по-французски, и дверь тотчас же настежь распахнулась. Лейтенант с солдатами ворвался в дом, и дверь за ними затворилась.
Христиан медленно шагал около машины и курил. Светало. Жемчужно-матовый свет, смешиваясь с таинственно-синими и серебристо-лиловыми тонами уходящей ночи, постепенно заливал улицы и дома Парижа. Рассвет был прекрасен, но Христиан ненавидел его. Скоро, может быть даже сегодня, он уедет из Парижа и, пожалуй, никогда в жизни больше его не увидит. Ну и хорошо. Пусть Париж остается французам, этим льстивым обманщикам, которые всегда побеждают… С него хватит. То, что он принимал за прелестную лужайку, оказалось трясиной. Манящая красота города была лишь умело поставленной приманкой, которая завлекала в коварные тенета, гибельные для мужской чести и достоинства. Обманчивая нежность обезоруживала, обманчивая веселость низвергала завоевателей в бездну печали. Медики со свойственным им цинизмом еще тогда все предвидели, выдав каждому по три ампулы сальварсана, – единственное оружие, пригодное для покорения Парижа…
В раскрытых дверях показался Брандт в штатском пальто, накинутом поверх пижамы. Его конвоировали двое солдат. Позади шли Франсуаза и Симона, в халатах и комнатных туфлях. Симона, вся в слезах, по-детски всхлипывала, но Франсуаза лишь посматривала на солдат с холодной насмешкой.
Христиан пристально посмотрел Брандту в глаза, но прочел в ответном взгляде только муку. Внезапно вырванный из глубокого, беззаботного сна, он шел с тупым похоронным видом. Христиан с ненавистью смотрел на это прорезанное морщинами, изнеженное, безвольное, потерянное лицо. «Да ведь этот тип даже не похож на немца!» – удивленно подумал он.
– Он самый, – сказал Христиан, обращаясь к фон Шлайну. – А это те две женщины.
Солдаты втолкнули Брандта в кузов и довольно деликатно подсадили Симону, которая так и заливалась слезами. Оказавшись в кузове, она беспомощно протянула руку Брандту. Христиан с презрением наблюдал, как тот с трагическим видом нежно взял протянутую руку и приложил к своей щеке, ничуть не стесняясь своих товарищей – солдат, которых собирался бросить, дезертировав из армии.
Франсуаза отказалась от помощи солдат. Смерив Христиана суровым напряженным взглядом, она с немым изумлением покачала головой и сама полезла в кузов грузовика.
«Вот так-то, – подумал Христиан, провожая ее взглядом. – Как видишь, не все еще кончено. Даже сейчас мы умеем одерживать некоторые победы…»
Грузовик тронулся. Христиан сел в автомобиль рядом с фон Шлайном, и они поехали вслед за грузовиком по улицам пробуждающегося Парижа к эсэсовскому штабу.
Город выглядел как-то странно. Из окон не свешивались флаги, не было импровизированных плакатов, приветствующих освободителей, как в других городах на всем пути от самого Кутанса, а двое французов, которых окликнул Майкл, нырнули в ближайший дом, едва завидев джип.
– Стой! – сказал Майкл, обращаясь к Стеллевато. – Что-то здесь неладно.
Они выехали на окраину города и остановились на перекрестке двух дорог, пустынных и неприветливых в это серое хмурое утро. С безлюдных улиц на них смотрели закрытые ставнями окна каменных домов. Целый месяц они ехали по дорогам, забитым танками, транспортерами, бензовозами, артиллерией и пехотой, и в каждом городе их встречали толпы ликующих, празднично одетых французов и француженок, которые размахивали флагами, извлеченными из тайников, где они хранились все годы оккупации, распевали «Марсельезу». Поэтому царившая здесь мертвая тишина казалась угрожающей и зловещей.
– В чем дело, братцы? – спросил Кин с заднего сиденья. – Что, не туда попали?
– Не знаю, – ответил Майкл, которого теперь раздражало каждое слово Кина. Три дня тому назад Пейвон велел ему захватить с собой Кина, и все эти три дня тот не переставая ныл: то война больно медленно идет, то жена в письмах жалуется, что получаемых денег при возросших ценах не хватает на жизнь, то еще что-нибудь не так. Благодаря Кину, цены на мясо, на масло, на хлеб, на детскую обувь неизгладимо запечатлелись в памяти Майкла. «Если в девятьсот семидесятом году меня спросят, почем был фарш летом сорок четвертого года, – раздраженно подумал Майкл, – я не задумываясь отвечу: шестьдесят пять центов фунт».
Он достал карту и развернул ее на коленях. Сзади раздался щелчок: Кин снял карабин с предохранителя. «Деревенщина, – подумал Майкл, всматриваясь в карту, – безмозглый, кровожадный ковбои…»
Стеллевато ссутулился рядом, сдвинув каску на затылок, и дымил сигаретой.