Сорок восемь часов непрерывно продолжался этот ужас, доводящий японцев до исступления. И днем и ночью им не давали покоя легкие, но от того не менее злые мины, которые подкреплялись кратковременными обстрелами из пулемета. Из-за чего войска генерал-майора Кобаяси продвигались очень медленно, неся постоянные потери, а также находясь в постоянном напряжении, которое чрезвычайно изматывало и утомляло. Доходило до того, что японские солдаты время от времени открывали ураганную стрельбу по любым подозрительным кустикам. Но надежда их не покидала. Они были убеждены — череда запасных позиций не может длиться вечно и уж тогда-то они доберутся до этих ненавистных гайдзинов… [37]
Михаил Николаевич находился на одном из самых удачно расположенных командных пунктов, откуда можно было прекрасно просматривать практически всю зону готовящейся артиллерийской засады.
Но вот, уставшие и измотанные японские бойцы окончательно заняли заранее намеченную территорию перед хорошо замаскированным заслоном, и маршал дал отмашку начинать «концерт». Заработали новейшие полевые пушки, [38] выстрелы которых переплетались с тяжелыми басами полевых гаубиц, [39] а на «back-вокале» задавали тон композиции могучие минометы. [40] Японцы бросились врассыпную, стараясь найти укрытие хоть где-нибудь — пусть даже в канаве или за камнем. Но там их ждали заранее установленные противопехотные мины. Дивизия генерал-майора Кобаяси оказалась в натуральном огненном мешке, когда постоянно что-то взрывалось, а осколков в воздухе было больше, чем капель воды во время дождя.
Впрочем, не все шло настолько гладко, как хотелось бы, и часть японских солдат, испуганных обстрелом, рванули вперед — прямо на заслон, который оказался слишком слаб, чтобы сдержать всех. Именно в этот момент шальная пуля попала Михаилу Николаевичу в левое плечо по касательной. Из-за чего маршала тут же перевязывают и, несмотря на протесты, по настоянию врача отводят в эрзац-блиндаж при командном пункте, где на всякий случай развернули полевой медпункт. Причем не просто так, а напичкав лекарствами, вызывающими в том числе повышенную сонливость. Врачи имели на этот случай особенные инструкции, дабы оберегать маршала от неприятных случайностей, а потому сильно перепугались из-за этого случайного ранения. Шутка ли — враг еще далеко, а все равно зацепило. Поэтому, достигнув «горизонтального положения», Тухачевский сразу заснул, повинуясь фармацевтической магии.
Ему снился странный сон — будто он в сильно потрепанной одежде стоит на холме с огромным дубом на его вершине. А вся земля вокруг завалена трупами воинов в старинных доспехах или без них. Отрубленные руки, ноги, головы, кишки, раскиданные по траве, кровь… и много оружия, что совершенно ржавого, что относительного приличного на вид. Небо было пасмурным и серым. А летающие на его фоне большие черные вороны создавали тяжелую гнетущую атмосферу с эффектом сказки. Мистика.
Вдруг Михаил Николаевич краем глаза заметил какое-то движение, резко обернулся и замер — в сотне метров от него стоял человек в старом сером балахоне, укрывающем его с головой, и большим посохом в руке.
— Кто вы?! — крикнул маршал, пытаясь перекричать легкий шелестящий ветер и карканье ворон. — Что это за место?
Но незнакомец никак не отреагировал. Как будто и не услышал слова. А вокруг уже творилась жуть — призрачные девы с мертвенно-бледными, но очень красивыми лицами и ужасающими черными провалами, вместо глаз, уносили одного за другим погибших людей. Куда-то вверх… в низкие серые тучи, буквально нависающие над холмом. И все это сопровождалось непонятным шепотом. Как будто тысячи, десятки тысяч голосов о чем-то беседовали, но понять, о чем и даже на каком языке, Тухачевский не мог. Он начал крутить головой с нарастающей тревогой, пока не наткнулся на того самого незнакомца в балахоне. Только теперь он уже стоял прямо перед ним — в паре шагов.
— Кто вы?!
Но незнакомец не ответил, а лишь поднял капюшон и посмотрел на маршала ледяным взглядом одного-единственного ярко-голубого глаза. Потом перед глазами маршала поплыли картинки из обеих жизней — что Агаркова, что Тухачевского. Моменты слабости, нерешительности, трусости. Особенно сильно ударил по нему эпизод, в котором он увидел себя в августе-сентябре 1991 года и то, как он боялся выступить против государственного переворота. А поток продолжался, но уже из этой жизни. Пока, наконец, все не пропало, оставив Михаила Николаевича на негнущихся ногах и с жутким ужасом внутри, густо перемешанным со стыдом и чувством позора.
Незнакомец лишь усмехнулся с легким оттенком презрения и отрицательно мотнул головой, отчего призрачные девы, уже стоявшие рядом с маршалом, удалились.
— Но это несправедливо! Я же старался! Всю жизнь боролся за свою Родину!
— Справедливость? — удивленно спросил одноглазый мужчина. — Ее нет. И никогда не было. Вот, — кивнул он на меч, лежавший в траве перед Тухачевским, — единственное мерило. Победишь — сам скажешь, что справедливо, а что — нет. Проиграешь? Сам виноват. Историю пишут победители.
Михаил Николаевич побледнел и поджал губы.
— А теперь возвращайся. Шанс был дан не для того, чтобы ты так глупо умер. — И, прежде чем маршал смог что-то возразить, вся окружающая картинка померкла, как будто затянувшись серой мглой, а потом взорвалась такой болью, что Тухачевский не сдержался и закричал. Скорее даже заревел, ибо болело не только тело, но и все нутро, как бы его не называли. Боль, обида, ярость — все перемешалось в нем, взывая к первозданным эмоциям.
— Товарищ маршал! Что с вами? — донесся откуда-то сбоку голос санитара.
— Что происходит? — сквозь зубы процедил Михаил Николаевич.
— Товарищ маршал, вы ранены. Не вставайте!
— Где японцы?
— Там. Идет бой. Лежите. Товарищ маршал. Вы ранены. Вам нельзя вставать.
— А что это за звуки? Ворвались на позиции?! — задал вопрос Тухачевский, на который не мог ответить ни санитар, ни кто бы то ни было в блиндаже. Подождал несколько секунд в полной тишине. Потом, зарычав от боли, поднялся и двинулся к выходу из блиндажа. Санитар уже не причитал, тоже отчетливо слыша звуки близкого боя.
Возле выхода из блиндажа лежало много всякого имущества, снятого с раненых. Поэтому, забыв про свой пистолет, Тухачевский подхватил малую пехотную лопатку здоровой правой рукой, повернулся к остальным раненым и тихо произнес, медленно и тщательно выговаривая каждое слово:
— Не хочу ждать, пока японцы ворвутся сюда и заколют меня штыком. Кто может держать в руках оружие и драться — за мной. — После чего повернулся к двери и, открыв ее левой раненой рукой, взревел не то от боли, не то от ярости и ринулся куда-то наружу. Туда по траншее, откуда доносились звуки сражения. А за ним из блиндажа потянулись иные раненые бойцы, с холодными, полными злобы и боли глазами. Уж больно стыдно им стало, что маршал не чурается идти в последний свой бой раненым, а они разлеглись. Что он будет для них последним, никто не сомневался. А потому шли с уверенностью и спокойствием трупов, которые хотят только одного — забрать с собой как можно больше врагов…