— Ну, папа, теперь тебе достаточно пить! — говорила нередко Аннабель м-ру Роскэ за обедом или ужином. — Поставь свой стакан на стол. Довольно!
— Боже мой, бэби, да ведь я еще и не начинал!
— В таком случае сегодня ты перестанешь прежде, чем начнешь. Вот и все! Не забудь, что говорил доктор Вилькинс по поводу твоей печени.
— К черту печень! — яростно вскрикивал Верн. Но его ярость была бессильна поколебать невозмутимое спокойствие Аннабель.
— А ты забыл, папа, что ты сам просил меня заставлять тебя слушаться, — продолжала она по-прежнему спокойно. — Ведь не хочешь же ты, чтобы я тебя при всех пристыдила?
— Пристыдить меня? Хотел бы я видеть, кто сможет это сделать!
— Но, папа, ты ведь знаешь, что тебе будет стыдно, если я напомню сейчас тo, что ты мне сказал в последний раз, когда ты так напился…
Верн замирал со стаканом в руке, стараясь припомнить, а все присутствующие разражались громким смехом.
— О, пожалуйста, скажите нам, скажите!
— Что же, папа, сказать?
Разумеется, это было только угрозой на словах. Аннабель не терпела ничего мало-мальски рискованного и вульгарного. Но угроза действовала, и Верн отодвигал от себя стакан.
— Сдаюсь, — говорил он. — Уберите это.
Все принимались громко аплодировать, и подобные случаи обычно приводили всех в отличнейшее настроение духа.
Как это ни странно, но Аннабель была очень набожной католичкой. Как именно она объясняла создавшееся положение вещей своим духовным отцам — этого Бэнни не знал, но она щедро помогала бедным и заботилась о процветании нескольких католических детских приютов и тому подобных учреждений. И в то же время ее маленькая головка была полна разных суеверий, точь-в-точь как голова какой-нибудь негритянской мамми… Она никогда бы не согласилась назначить в пятницу первое представление новой картины — ни за какие миллионы долларов! Всякий раз, когда вам случалось просыпать соль, она не только советовала вам поскорее бросить несколько крупинок через плечо, но делала это за вас сама, если вы не сразу следовали ее совету. Однажды за завтраком она посадила одну из своих юных подруг за отдельный стол потому, что иначе за большим столом оказалось бы тринадцать человек и эта девушка, будучи моложе всех присутствовавших, сделалась бы, несомненно, жертвой какого-нибудь несчастья.
Она была, безусловно, очень добра и искренна. Любила, чтобы у нее собирались друзья, и всякий раз, когда она просила опять приехать поскорее, она думала, что говорила, и вы могли быть уверены, что после вашего ухода она не станет говорить о вас дурно. И она совершенно не испытывала так свойственной артистам зависти. В ее присутствии всегда могли хвалить другую звезду сцены. В этом тоже Бэнни не замедлил убедиться. Что же касается его лично, то Аннабель чувствовала к нему большое уважение как к человеку, который массу читал и занимался разными общественными вопросами. Тот факт, что имя Бэнни стояло на первой странице газеты в числе "опасных красных", окружало его не меньшей долей романтизма, чем та, которой была окружена в глазах публики сама Аннабель в качестве светила сцены и хозяйки "Монастыря".
V
— Харв, — сказала Аннабель, — тебе пора пойти показать м-ру Россу сад и парк, иначе вы опоздаете к обеду.
И Бэнни отправился обозревать все диковинки "Монастыря" для того, чтобы воочию убедиться, что можно сделать из имения, и, в случае чего, попросить отца подарить ему что-нибудь в этом роде. Но Харвей Маннинг представлял собой весьма несовершенного чичероне. Для того чтобы уметь что-нибудь показывать, нужно, чтобы вам самим нравилось то, что вы показываете. Что же касается Харва, то он перевидал в своей жизни чересчур много подобных мест и относился к ним со снисходительным покровительством.
Усадьба "Монастырь" заключала в себе почти столько же разных зданий, сколько было котлов на перегонном заводе в Парадизе, с той только разницей, что здесь все котлы были готической архитектуры, с башнями и башенками всевозможных величин, с остроконечными крышами и узорчатыми окнами. Если здесь не было ни часовен, ни могил аббатов, зато здесь было нечто подобное греческим гимназиям с громадным бассейном из зеленого мрамора для плавания, с густолиственными аллеями вековых деревьев, с площадкой для тенниса, для гольфа, большой площадью, отведенной для состязания в поло, — со всем тем, одним словом, что вы можете требовать от самого тщательно оборудованного спортивного клуба. В конюшне стояли всегда готовые оседланные лошади, но пользовались ими в большинстве случаев только грумы. Что же касается книг, красовавшихся в роскошной библиотеке, то их читали, и то изредка, одни только директора кино.
Был там и зверинец, в котором вы могли любоваться на представителей местной фауны, доставляемых хозяевам "Монастыря" их многочисленными наемными людьми и родственниками этих последних. Часть парка была огорожена, и там вы могли видеть и ланей, и горных коз, и медведей, и диких кошек, и горных львов. Было там тоже особое сооружение, покрытое проволочной сеткой, с большим сухим, без листьев, деревом посредине, служившим пристанищем для орлов. Но если орел, живущий в природных условиях, свободно парящий в голубой лазури, является волнующей темой для поэтов, то орел, сидящий в клетке, представляет собой в высшей степени печальное зрелище.
— Похож на ваших "красных" друзей в заключении, — заметил Харвей Маннинг, когда они проходили мимо.
Но даже самого пресыщенного всеми благами жизни человека может иногда что-то интересовать, и в этом убедился Бэнни, когда его спутник, взглянув на часы, с оживлением объявил, что им пора возвращаться домой. Объяснялось его оживление тем, что до этого часа дня он сидел обыкновенно на "водяной диете", и когда этот час приближался, то он приходил в такое возбужденное состояние. Поэтому они направились домой и были встречены мальчиком-китайцем с подносом в руках. Он, очевидно, имел обыкновение поджидать возвращение Харвея Маннинга с прогулки. В этот раз, для того чтобы вознаградить себя за потерянное время, Харвей выпил сразу две порции, потом с облегчением вздохнул, и Бэнни в первый раз увидел, что он мог быть до известной степени оживленным и не так мучительно медленно тянуть слова.
Когда Бэнни вошел в столовую, там все уже были в сборе, причем одни были в вечерних платьях, другие — в тех костюмах, в которых играли в гольф, третьи — в простых пиджаках, как, например, сам хозяин. Недаром же это был "дом свободы"! Вернон Роскэ разговаривал с Фредом Орпаном о политике, о том, как здорово достанется от них демократической партии.
Собственно, говорил один Роскэ. Собеседник же его был странным, молчаливым существом, высоким и тонким, с длинной, как у лошади, — тощей физиономией. Его серо-зеленые глаза производили очень странное впечатление — они казались совершенно пустыми. Вам, может быть, могло бы показаться, после того как в течение целого часа он не проронил ни одного слова, что и голова его тоже была пуста. Но это было бы несправедливым заключением, так как Фред Орпан стоял во главе целой серии нефтяных предприятий, и м-р Росс говорил про него, что он тонок и остер, как самая тонкая острая сталь.