— Пустяки! Забудьте о них думать, об этих его занятиях… Это сущий вздор! Ничего хорошего он от них не видит, да не так уж он ими и интересуется. Он увлекается разными митингами, всем и этими социалистами, и было бы гораздо лучше, если бы он бывал больше с вами.
— О папочка!.. — Голос Ви слегка дрогнул. — Вы ничем не могли доставить мне большего удовольствия. Я безумно влюблена в вашего мальчика.
— И прекрасно. Возьмите его, стало быть, под свое крылышко и держите там. И если вам удастся отвлечь его от этих "красных", то будьте уверены, что я не забуду вас в своем завещании.
После этого разговора Бэнни мог назначать свидания Ви во всякие часы дня и ночи. Причины она ему не объясняла, — ее идея о том, чтобы ничего не скрывать друг от друга и говорить всегда одну только правду, не шла так далеко. Она предпочитала, чтобы он объяснял это своей неотразимостью, что льстило его эгоизму мужчины. Иногда, притворяясь недовольной частыми посещениями Бэнни, она говорила:
— О, Бэнни, твой отец скажет, что я не даю тебе учиться, что я не женщина, а вампир.
Но Бэнни в ответ только смеялся и говорил:
— Дурочка! Он прекрасно знает, что если ты откажешь мне в свиданье, то я пойду на какой-нибудь митинг социалистов.
Они были счастливы, счастливы безгранично. О, этот восторг юных душ, эти горячие объятья, этот страстный трепет каждого нерва!
Любовь поглощала их всецело, сообщала всему, что их окружало, особое, ни с чем не сравнимое очарование.
Все — каждый звук их голоса, каждый жест, взгляд, платья, которые они носили, экипажи, в которых они катались, комнаты, в которых они жили, — все это было полно в их глазах исключительной, чарующей прелести. Когда они не виделись, они беспрестанно звонили друг другу, и телефонные барышни уставали соединять их номера. Бэнни в совершенстве выучился править автомобилем одной рукой, дружил со всеми профессорами и искусно исчезал с их лекций. Совесть его больше не тревожила: он исполнил свой долг по отношению к социалистическому движению, так как лепта, внесенная м-ром Россом, представляла собой нечто безусловно очень существенное. К тому же забастовка кончилась, рабочим удалось добиться некоторых льгот, их лидеры были выпущены на свободу, и об обещанных разоблачениях, касающихся их контакта с Москвой, в газетах больше уже не упоминалось. А потому и в обществе все о них скоро забыли.
Но Ви все еще продолжала не пускать Бэнни в свою студию. Она пустит его, когда будет работать над своей новой картиной, но эту она ему не покажет, так как знает, что она не понравится ни ему, ни его большевикам. Но все остальное ее время принадлежало ему — каждый момент ее жизни. Пожилая экономка, получив свой пятидолларовый билет, была глуха, нема и слепа. Спальня Ви была во втором этаже, и из ее окон был великолепный вид на все четыре стороны. Она была вся белая, отделанная с изысканным изяществом. Здесь они принадлежали друг другу, и слезы экстаза навертывались на глаза Ви.
— О Бэнни, Бэнни! Я клялась, что никогда больше не позволю себе увлечься, а вот теперь… Я так люблю тебя, и я так счастлива! Никогда не мечтала я о таком счастье, никогда! И я умру, Бэнни, если ты меня разлюбишь!..
Он не давал ей кончить и поцелуями рассеивал ее страхи. Недаром учит старая пословица: "поступки говорят громче слов".
Да, небо их счастья было так ясно! И, однако ж, вглядываясь пристальнее, можно было заметить маленькое облачко, совсем крохотное, величиной с ладонь. Бэнни совсем его не замечал, а Ви видела только моментами и тотчас спешила отвернуться и устремляла взгляд в другую сторону. О, без сомнения, это облачко исчезнет и цветы их счастья не завянут никогда.
XII
Новая картина была готова. Опять пробил час славы Ви. На всех плакатах, на всех афишах красовались ее портреты.
"Великий Шмольский создал новую картину с Ви Трэсси в главной роли! "Депутат дьявола". Картина стоимостью в миллион долларов. Сюжет из истории русской революции!"
Так гласили афиши. Ви была изображена на них в тот момент, когда она, в изорванном во время борьбы платье, бросается в объятия своего спасителя, молодого американца, агента сыскной полиции.
Все газеты были полны подробнейшими сведениями обо всем, что касалось картины: об авторах сценария, о директоре, об артистах, декораторах, костюмерах и музыкантах, но больше всего говорилось, разумеется, о самой "звезде". Не оставили в покое, конечно, и Бэнни: репортеры осаждали его во все часы дня, всячески стараясь выпытать у него, как должен был чувствовать себя самый близкий-близкий друг звезды кино? Сегодня газеты сообщали, что они решили пожениться, завтра — что они это отдумали. Когда же они ничего не говорили, то репортеры сами от себя сообщали о том, что они должны были бы сказать. Если Бэнни решительно отказывался позировать перед фотографом и отворачивался на улице от направляемых на него аппаратов, то они помещали заметку, гласящую: "Нефтяной принц очень застенчив!"
"Депутат дьявола" должен был идти в первый раз в театре м-ра Глубри, в том театре, который обошелся ему в миллион долларов.
Каждая премьера кино составляет событие в общественной жизни Южной Калифорнии. Огни прожекторов, ракет, целые гирлянды электрических фонарей освещали путь "звездам", когда они в своих многотысячных, блестящих лимузинах подъезжали к подъезду миллионного театра, сопутствуемые любопытными взглядами волнующейся, замирающей от восторга толпы.
Никогда еще в истории человечества не было зрелища, по блеску и роскоши подобного этому! Для того чтобы создать всю эту диковинную обстановку, охотники гибли во льдах арктического пояса в поисках за теми горностаями и соболями, меха которых красовались теперь на плечах всех этих королев; водолазы становились жертвами акул, доставая со дна тропических морей жемчуга для их ожерелий; рудокопы задыхались в глубине шахт, выкапывая все те бриллианты, которые сверкали на их обнаженных телах; вышивальщицы слепили свои глаза, выводя узоры на тонких, как паутина, чулках; химики становились жертвами взрывов, изобретая всевозможные косметики… И все это было сконцентрировано в одном кратком, сверкающем шествии. Немудрено, что все это кружило головы всем действующим лицам картины; немудрено, что толпа волновалась и стремительно бросалась вслед экипажам; немудрено, что слабые женщины не выдерживали и громко рыдали и падали в обморок.
Внутри, в самом зале театра, высоко над головами зрителей помещался мегафон и громогласно докладывал обо всем, что происходило за стенами зрительного зала с того момента, как великие мира сего появлялись у подъезда театра:
— Мистер Абрам Шмольский выходит из автомобиля, с ним м-с Шмольская. На м-с Шмольской голубое шелковое манто, отделанное мехом шиншилы, — последняя новость Парижа, шедевр великого Вуазэна. На голове м-с Шмольской ее знаменитая бриллиантовая тиара. Сейчас они входят в театр. Остановились. Разговаривают с м-ром и м-с Глубри.
И так все, одно за другим, вплоть до того самого важного момента, когда ровно в половине девятого, за одну минуту до начала картины, мегафон провозгласил: