Товарищ Соня спросила:
— И вы ведь не вступили в профсоюз, гражданка Аргунова? Вы что, считаете это излишним для себя?
— У меня никогда не было такой возможности.
— Понятно.
Андрей Таганов слушал. Его лицо не двигалось. Его глаза были неподвижными, холодными, беспристрастными, словно он никогда раньше не видел Киры. И вдруг она почувствовала необъяснимую жалость к нему, к этой неподвижности и к тому, что за ней скрывалось, хотя он и не показывал ни малейшего вида, что же таила эта неподвижность.
Когда он вдруг задал ей вопрос, его голос был твердым, а глаза пустыми, но этот вопрос прозвучал как мольба:
— Но вы ведь всегда сочувствовали Советской власти, гражданка Аргунова, не так ли?
Она очень тихо ответила: «Да».
* * *
Поздно ночью вокруг лампы, среди шуршащих бумажек, отчетов и документов, комитет проводил совещание.
— Владельцы фабрик были главными эксплуататорами пролетариата.
— Даже хуже, чем землевладельцы.
— Самые опасные из классовых врагов.
— Мы выполняем задание огромной важности для дела Революции, и никакие личные чувства не должны вмешиваться в нашу работу.
— Приказ из Москвы — дети бывших владельцев фабрик исключаются в первую очередь.
Голос спросил, взвешивая каждое слово:
— Будут какие-нибудь исключения из этого правила, товарищ Таганов?
Он стоял у окна, руки были сжаты за спиной. Он ответил:
— Никаких исключений.
* * *
Имена исключенных были напечатаны на длинном листе бумаги, который был приколот к доске в деканате Технологического института.
Кира ждала этого. Но когда увидела свое имя в списке: «Аргунова Кира», она закрыла глаза и снова перечитала два слова, чтобы окончательно удостовериться.
Потом она заметила, что у нее открылся портфель; она аккуратно закрыла замок, посмотрела на дырку в перчатке и высунула в нее палец, посмотреть, на сколько он вылезет, затем скрутила распущенную нитку в маленькую змейку и смотрела, как она снова распускается.
Затем она почувствовала, что кто то наблюдает за ней. Она повернулась. Андрей стоял один в нише окна. Он смотрел на нее, но не сделал никакого движения навстречу, не сказал ни слова, не наклонил голову в приветствии. Кира знала, чего он боится, на что надеется, чего ждет. Она подошла к нему и, посмотрев прямо в глаза, протянула руку с той же доверчивой улыбкой, которую он всегда видел на этих молодых губах, только теперь эти губы немного дрожали.
— Все в порядке, Андрей. Я знаю, ты ничего не мог сделать. Она не ожидала от него благодарности за эти слова. Эта благодарность болью прозвучала в его голосе, когда он ответил ей:
— Я бы отдал тебе свое место, если бы я мог.
— Все в порядке… Что ж… Видимо, я никогда не стану инженером… и никогда не построю мост из алюминия.
Она попыталась рассмеяться.
— Все в порядке. Мне всегда говорили, что мост нельзя построить из алюминия.
Она заметила, что ему труднее улыбаться, чем ей.
— И, Андрей, — сказала она мягко, зная, что он не осмелится спросить об этом сам, — это ведь не значит, что мы больше не увидимся, правда?
Он взял ее ладони обеими руками.
— Не значит, Кира, если…
— Ну, что ж, главное, что не значит. Дай мне свой номер телефона и адрес, чтобы я смогла тебе позвонить, потому что мы… мы здесь не увидимся… больше… Мы такие хорошие друзья, что — ну разве не смешно? — я даже не знаю твоего адреса. Ну да ладно. Может быть… может быть, мы станем еще большими друзьями теперь.
* * *
Когда она пришла домой, Лео лежал, развалившись на кровати. Он не поднялся, услышав ее шаги, а лишь посмотрел в ее сторону и засмеялся. Он смеялся сухо, монотонно, бессмысленно.
Кира стояла неподвижно, глядя на него.
— Вышвырнули? — спросил он, приподнимаясь на дрожащем локте, волосы закрыли ему лицо. — Можешь не рассказывать. Я знаю. Тебя выставили пинком. Как собаку. И меня тоже. Как двух собак. Поздравляю, Кира Александровна. Прими сердечное пролетарское поздравление.
— Лео, ты… ты напился!
— Конечно. Чтобы отпраздновать… Все мы напились. Десятки, сотни студентов университета. Тост за Диктатуру Пролетариата… Много тостов за Диктатуру Пролетариата… Не смотри на меня так… Это — хорошая старая традиция — пить на днях рождения, свадьбах и похоронах… Что ж, мы не были рождены вместе, товарищ Аргунова… И у нас не было свадьбы, товарищ Аргунова… Но мы увидим последнее… Мы увидим… последнее… Кира…
Она стояла на коленях у кровати и, прижимая к своей груди бледное лицо, с искаженным, как рана, ртом, приглаживая мокрые полосы на его лбу, шептала:
— Лео… любимый… не надо делать этого… Не то сейчас время… Мы должны теперь хорошенько подумать… — В ее голосе не было уверенности. — Это — не опасно до тех пор, пока мы не сдадимся. Ты должен заботиться о себе, Лео… Должен беречь себя…
Его рот раскрылся, чтобы произнести: «Зачем?»
* * *
Кира встретила Василия Ивановича на улице.
Ей стоило больших усилий не показать изумления тем, насколько он изменился. Она не видела его с тех пор, как умерла Мария Петровна, и тогда он так не выглядел. Сейчас он шел, как старик. Его чистые гордые глаза впивались в каждое лицо горьким взглядом подозрения, ненависти и стыда. Его морщинистые, когда-то мускулистые руки неуверенно дергались, совершая бесполезные движения, как у какой-нибудь старухи. Две складки пролегли от уголков рта к подбородку, складки такого страдания, что любой невольно ощущал вину за то, что увидел это и догадался о причинах.
— Кира, рад увидеть вас снова, рад увидеть вас, — пробормотал он; его голос, его слова беспомощно взывали к ней.
— Почему вы больше не приходите? Дома такая тоска. Или… или, может быть, вы слышали… и не хотите прийти?
Кира ничего не слышала. Но что-то в его голосе сказало ей, что не нужно спрашивать, о чем она могла услышать. Она вымолвила с самой теплой улыбкой, на которую только была способна:
— Конечно нет, дядя Василий, я буду рада прийти. Я просто очень много работала. Но я приду сегодня вечером, можно?
Она не спросила об Ирине и Викторе и о том, исключили ли их тоже. Словно после какого-то землетрясения все вокруг были осторожны, подсчитывали жертвы и боялись задавать вопросы.
Тем вечером, после ужина Кира зашла к Дунаевым. Она уговорила Лео лечь спать; у него был жар; его щеки горели красными пятнами; она оставила кружку холодного чая у кровати и сказала, что скоро вернется.
За голым столом, без скатерти, под лампой без абажура сидел Василий Иванович, читая старое издание Чехова. Ирина, с нерас-чесанными волосами, сидела, рисуя бессмысленные фигуры на огромном листе бумаги. Ася спала полностью одетая, свернувшись калачиком в кресле в темном углу. Ржавая «буржуйка» дымила.