Приехав в Базель и оставив вещи на вокзале (неизвестно было, останется он здесь или нет), Эшенден доехал на трамвае до угла той улицы, где жил Густав. Убедившись, что за ним не следят, он направился к довольно обшарпанному многоквартирному жилому дому, из тех, что навевают мысли о честной бедности; здесь, по всей видимости, жили люди скромного достатка — мелкие клерки, торговцы. На первом этаже, прямо за входной дверью находилась сапожная мастерская, и Эшенден остановился.
— Скажите, герр Грабофф здесь живет? — спросил он на очень неважном немецком языке.
— Да. Всего несколько минут назад я сам видел, как он поднялся наверх. Он дома.
Эшендена это несколько озадачило, ибо буквально накануне он получил из Мангейма пересланное ему женой Густава письмо, в котором тот сообщал о передвижениях и численности германских полков, только что переправившихся через Рейн. Эшенден уже собирался было задать сапожнику соответствующий вопрос, но передумал и, поблагодарив, поднялся на третий этаж. Нажав на кнопку, он услышал, как по квартире разнеслись трели звонка; через минуту дверь открыл маленький подвижной человечек с круглой бритой головой, в очках и мягких домашних туфлях.
— Герр Грабофф?
— К вашим услугам, — откликнулся Густав.
— Можно войти?
Густав стоял спиной к свету, и выражения его лица Эшенден видеть не мог. Поколебавшись с минуту, он назвался именем, на которое жена Густава пересылала письма мужа из Германии.
— Входите, входите. Очень рад вас видеть.
Густав провел его в душную, заставленную резной дубовой мебелью комнатушку. На большом, покрытом толстым зеленым сукном столе стояла пишущая машинка. Должно быть, Густав печатал сейчас один из своих бесценных отчетов. У открытого окна, штопая носки, сидела женщина, которая по знаку мужа молча встала, собрала свою работу и удалилась; Эшенден нарушил трогательную картину семейного счастья.
— Садитесь, пожалуйста. Как удачно, что я оказался в Базеле! Мне так давно хотелось с вами познакомиться! Я ведь только что вернулся из Германии. — И он показал на стопку бумаги, сложенную возле пишущей машинки. — Надеюсь, вы будете довольны новой информацией. На этот раз я располагаю особо ценными сведениями. — Он захихикал: — Чего не сделаешь ради премиальных!
Густав был крайне любезен, но Эшендену его любезность показалась несколько наигранной. Он широко улыбался и при этом внимательно следил за Эшенденом из-под очков; в глазах его — возможно, впрочем, Эшенден и ошибался — скрывалась тревога.
— Быстро же вы доехали, — сказал Эшенден, — ведь письмо ваше, адресованное в Базель и отправленное мне в Женеву вашей женой, опередило вас всего на несколько часов.
— Что ж, ничего удивительного тут нет. Я как раз собирался сообщить вам одну важную новость. Заподозрив, что секретные сведения передаются в деловых письмах, немцы решили задерживать на границе всю корреспонденцию на сорок восемь часов.
— Понятно, — с вежливой улыбкой сказал Эшенден. — И в этой связи вы предусмотрительно проставили дату, на двое суток более позднюю, чем на самом деле?
— Разве? Какая глупость с моей стороны! Вероятно, я просто спутал число.
Эшенден с улыбкой взглянул на Густава. Довод был, прямо скажем, малоубедительный: уж Густав должен понимать, какую огромную роль, особенно в деле, которым он занимался, играют даты. Добывать информацию из Германии приходилось окольными путями, и поэтому важно было знать, в какие именно дни происходят те или иные события.
— Разрешите взглянуть на ваш паспорт? — сказал Эшенден.
— Зачем он вам?
— Я хочу проверить, какого числа вы въехали в Германию и какого выехали.
— Неужели вы думаете, что в моем паспорте проставлены даты въезда и выезда? У меня свои способы пересечения границы.
На этот счет Эшенден был осведомлен неплохо. Он прекрасно знал, что и немцы, и швейцарцы охраняют свою границу очень тщательно.
— А почему, собственно, вы не переходите границу обычным путем? Вас ведь потому и завербовали, что швейцарская фирма, с которой вы связаны, имеет немецкие филиалы, и это дает вам возможность, не внушая подозрений, часто ездить в Германию и обратно. И потом, допустим, вам удается усыпить бдительность немецких пограничников. Но как быть со швейцарскими? Их вы тоже обходите стороной?
Густав изобразил на лице негодование:
— Я вас не понимаю. Вы что же, подозреваете меня в том, что я работаю на немцев? Даю вам честное слово… Я не позволю, чтобы пятнали мое доброе имя…
— Многие получают жалованье и тут и там, а ценных сведений не дают никому.
— Значит, по-вашему, сведения, которые от меня поступают, лишены всякой ценности? Почему же в таком случае мне вы платите больше, чем любому другому агенту? Полковник не раз высоко отзывался о моей работе.
Теперь уже Эшенден расплылся в лучезарной улыбке:
— Ну-ну, будет, не обижайтесь. Не хотите показывать паспорт — не надо, я не настаиваю. Неужели вы думаете, что мы не проверяем сведений, поступающих от наших агентов? Что мы настолько глупы, что не следим за их передвижениями? Даже самую остроумную шутку невозможно повторять без конца. По профессии я юморист и знаю это по собственному горькому опыту. — Тут Эшенден подумал, что сейчас самое время блефовать — в покере, прекрасной, очень непростой игре, он кое-что смыслил. — Мы располагаем информацией, что в Германию вы не ездили, что вы вообще, с тех пор как завербованы, ни разу там не были, а сидели себе преспокойно в Базеле, и что все-эти отчеты — плод вашего богатого воображения.
Густав пристально взглянул на Эшендена, однако ничего, кроме терпимости и добродушия, на его лице не прочел, Он вымученно улыбнулся и слегка пожал плечами:
— А вы думали, что я как дурак буду рисковать жизнью за пятьдесят фунтов в месяц? Я люблю свою жену.
Эшенден громко рассмеялся:
— Что ж, поздравляю. Не каждому удается целый год дурачить британскую разведку.
— Это было несложно. Правда, моя фирма, когда началась война, перестала посылать меня в Германию, но все необходимое я узнавал от других коммивояжеров. Я прислушивался к разговорам в ресторанах и пивных и регулярно читал немецкие газеты. Отчеты и письма, которые я вам посылал, необыкновенно меня забавляли.
— Еще бы, — буркнул Эшенден.
— Что вы предпримете?
— Ничего. А что мы можем сделать? Только не думайте, что мы так и будем продолжать платить вам жалованье.
— Да, на это рассчитывать не приходится.
— Кстати, позвольте задать вам один нескромный вопрос: вы и немцев тоже водили за нос?
— О нет! — вскричал Густав. — Мне такое и в голову не могло прийти. Мои симпатии целиком на стороне союзников. Я всем сердцем с вами.
— А что? Это было бы не так уж глупо. У немцев денег полно, почему бы не заставить их раскошелиться? Мы наверняка не раз сообщали вам сведения, за которые немцы с удовольствием бы заплатили.