Когда Эшенден подъехал к зданию посольства, двери распахнулись и на пороге появились англичанин-дворецкий, дородный мужчина, преисполненный чувства собственного достоинства, и трое лакеев. Его проводили по великолепной парадной лестнице, где произошел описанный выше драматический эпизод, и ввели в огромную, тускло освещенную комнату, где Эшендену бросились в глаза массивная дубовая мебель и висевший над камином колоссальных размеров портрет короля Георга IV в коронационной мантии. В комнате царил полумрак, однако в камине ярко пылал огонь, а возле него стоял низкий диван, с которого, когда прозвучало имя Эшендена, медленно поднялся хозяин дома. В смокинге, который мало на ком хорошо сидит, сэр Герберт смотрелся превосходно.
— Моя жена пошла на концерт, она будет позже. Ей хочется с вами познакомиться. Кроме вас, я сегодня не приглашал никого — решил доставить себе удовольствие и провести с вами вечер наедине.
Эшенден пробормотал слова благодарности, но при этом испытал глубокое разочарование: он не мог себе представить, как можно провести хотя бы пару часов вдвоем с человеком, в присутствии которого — Эшенден вынужден был признать это — он ужасно робел.
Дверь вновь приоткрылась, и дворецкий вместе с одним из лакеев внесли тяжелые серебряные подносы.
— Перед обедом я всегда выпиваю бокал шерри, — сказал посол, — однако, если вы приобрели варварскую привычку пить коктейль, могу предложить вам напиток, который, кажется, называется «сухим мартини».
Как Эшенден ни робел в присутствии посла, тут он решил за себя постоять:
— Я иду в ногу со временем, — возразил он. — Пить шерри, когда есть сухой мартини, — это все равно что путешествовать в дилижансе, когда есть Восточный экспресс.
Обмен репликами продолжался в том же духе до тех пор, пока створки высоких дверей не распахнулись и не раздался голос, возвестивший его превосходительству о том, что обед подан. Они перешли в столовую, огромную залу, в которой за обеденным столом могли бы свободно разместиться по крайней мере шестьдесят человек. Сегодня же здесь был накрыт небольшой круглый стол — вероятно, чтобы и хозяин, и гость чувствовали себя более непринужденно. На огромном буфете красного дерева стояли тяжелые золотые кубки, над буфетом, лицом к Эшендену, висела превосходная картина Каналетто, а на противоположной стене, над камином, портрет королевы Виктории в детстве: на маленькой, правильной формы головке девочки красовалась миниатюрная золотая корона. Прислуживали все тот же дородный дворецкий и трое очень высоких лакеев-англичан. Эшендену показалось, что обед в неофициальной обстановке, без привычной помпы доставляет послу определенное удовольствие. Точно так же они бы обедали в Англии, в каком-нибудь загородном особняке — церемонно, но без излишеств, строго следуя традиционному, в сущности довольно нелепому, ритуалу. Вместе с тем на протяжении всего обеда Эшендена не покидала тревожная мысль, что в это же время за стеной посольства волнуется людская масса и в любой момент может начаться кровавая революция, а всего в каких-нибудь двухстах милях отсюда другие люди прячутся в блиндажах от лютого холода и беспощадного артиллерийского обстрела.
Как вскоре выяснилось, Эшенден напрасно боялся, что разговора за обедом не получится и что посол вызвал его с единственной целью — расспросить о его секретной миссии. Сэр Герберт вел себя так, словно Эшенден был английским путешественником, который явился в посольство с рекомендательным письмом и которому следует оказать гостеприимство. О войне, словно ее не было вовсе, посол упоминал лишь вскользь, да и то чтобы Эшенден не подумал, будто он сознательно избегает этой неприятной темы. Он говорил об искусстве и литературе, высказывал здравые суждения человека весьма начитанного и отдающего предпочтение авторам католической ориентации; когда же Эшенден заговорил о писателях, которых знал лично, а сэр Герберт — только по их книгам, посол слушал его с дружеской снисходительностью, которую обыкновенно проявляют к людям искусства сильные мира сего. (Иногда, правда, они сами пишут картину или сочиняют поэму, и тогда наступает очередь художника демонстрировать свое снисхождение.) Упомянул посол и персонажа из книги самого Эшендена, однако сделал это как бы между прочим, ни разу больше не коснувшись того факта, что его гость был писателем. Эшенден искренне восхищался его тактом — он не выносил, когда с ним говорили о его книгах, поскольку, закончив над ними работу, терял к ним всякий интерес, а также потому, что не любил, когда его хвалили или ругали в его присутствии. Что же касается сэра Герберта Уизерспуна, то он, с одной стороны, польстил самолюбию гостя, дав понять, что читал его сочинения, а с другой, воздержавшись от критики, предпочел его самолюбие не уязвлять. Зашел разговор и о тех странах, где послу приходилось бывать по долгу службы, а также об общих знакомых, которых у Эшендена и сэра Герберта как в Лондоне, так и за его пределами нашлось немало. Сэр Герберт оказался прекрасным собеседником, говорил умно и не без легкой иронии, выдававшей отличное чувство юмора. Одним словом, обед прошел гораздо лучше, чем Эшенден ожидал, и все же не совсем так, как ему бы хотелось. Было бы куда интереснее, если бы суждения посла абсолютно на любую тему не были столь взвешенными, глубокомысленными и проницательными; по правде говоря, ему изрядно надоело поддерживать столь изысканный разговор, и он бы предпочел, чтобы беседа, фигурально выражаясь, сняла манишку и фрак и положила ноги на стол. Но на это рассчитывать не приходилось, и Эшенден пару раз ловил себя на мысли о том, что сразу после обеда, к сожалению, уходить не принято. На одиннадцать часов у него была назначена встреча с Хербартусом в «Отель де Пари».
Обед кончился; принесли кофе. Сэр Герберт знал толк в еде и хорошем вине, и Эшенден должен был признать, что накормил его посол превосходно. Вместе с кофе подали напитки, и Эшенден налил себе рюмку коньяку.
— У меня есть очень старый бенедиктин, — сказал посол. — Хотите попробовать?
— Нет, благодарю, откровенно говоря, я считаю коньяк единственным стоящим напитком.
— Что ж, пожалуй, вы правы. Но в таком случае вам надо попробовать кое-что получше.
И сэр Герберт что-то сказал дворецкому, который тотчас вышел, но вскоре вернулся с покрытой паутиной бутылкой и двумя высокими бокалами.
— Не хочу хвастать, — сказал посол, глядя, как дворецкий наливает в бокал Эшендену золотистую жидкость, — но смею надеяться, что, если вам нравится коньяк, этот напиток придется вам по душе. Я купил эту бутылку в Париже, в бытность мою советником английского посольства во Франции.
— Последнее время мне часто приходится иметь дело с человеком, который сменил вас на этом посту.
— С Байрингом?
— Да.
— Что вы скажете о коньяке?
— Он великолепен.
— А о Байринге?
Переход был настолько неожиданным, что получилось довольно смешно.
— По-моему, он совершеннейший болван.
Сэр Герберт откинулся на стуле и, взяв бокал обеими руками, чтобы коньяк нагрелся, медленно обвел глазами просторную и величественную комнату. Лишняя посуда была убрана, и на столе между Эшенденом и хозяином дома стояла лишь ваза с розами. Уходя, слуги погасили верхний свет, и столовая теперь освещалась только стоящими на столе и возле камина высокими свечами. В комнате, несмотря на ее гигантские размеры, вдруг стало почему-то уютно, спокойно. Взгляд посла остановился на прекрасном портрете королевы Виктории.