«Но имей в виду, mon petit, — сказала она, когда он согласился, — директор варьете не погладит меня по головке, если я буду заниматься этим делом на стороне. Ничего не попишешь, приходится думать о будущем; в следующие гастроли меня ведь могут и не взять, если я буду отказывать нашим старым клиентам, — так что не обессудь. Ничего, это будет не так уж часто, только не вздумай устраивать мне сцены, если я пересплю с кем-то, кто мне приглянется. Ничего не поделаешь, коммерция есть коммерция, ты же все равно останешься моим amant de coeur».
Выслушав эту тираду, Браун впервые почувствовал острую боль в сердце и так побледнел, что Аликс, наверное, подумала, что он вот-вот потеряет сознание. Она с удивлением посмотрела на него.
«Таковы мои условия, — сказала она. — А уж ты смотри сам: хочешь — соглашайся, хочешь — нет».
Он согласился.
Сэр Герберт Уизерспун подался вперед. Он был так бледен, что Эшенден даже подумал, что посол сейчас лишится чувств. Глаза его ввалились, и если бы не вздувшиеся, точно канаты, вены на лбу, он был бы похож на мертвеца. Он совершенно потерял над собой контроль, и Эшендену очень хотелось, чтобы его рассказ поскорей закончился: от подобных душевных излияний он смущался и нервничал. «В таком состоянии лучше не показываться людям на глаза, — думал он. Его подмывало сказать: „Остановитесь, остановитесь. Не надо дальше рассказывать. Вам же самому будет потом стыдно“».
Но сэр Герберт утратил чувство стыда:
— На протяжении последних трех месяцев Браун и Аликс переезжали из одного городка в другой, жили в грязных крошечных номерах третьеразрядных гостиниц — снимать хорошие отели Аликс ему не позволяла, говоря, что у нее нет дорогих нарядов и она уютнее чувствует себя в гостиницах, к которым привыкла; кроме того, она не хотела, чтобы другие артисты говорили про нее, что она «живет на стороне». Большую часть дня Браун просиживал в дешевых забегаловках. В труппе к нему привыкли, обращались по-свойски, называли по имени, добродушно над ним подсмеивались и хлопали по спине. Когда артисты бывали заняты, Браун выполнял их поручения. В глазах директора варьете он читал добродушное презрение и вынужден был мириться с фамильярностью рабочих сцены. Из одного города в другой труппа ездила третьим классом, и Брауну приходилось таскать чемоданы. Он, который так любил читать, за все это время книгу не раскрыл ни разу — Аликс терпеть не могла, когда при ней читают, и считала чтение позерством. Каждый вечер он вынужден был ходить в местный мюзик-холл и наблюдать за ее нелепыми телодвижениями и ужимками, а потом еще соглашаться, что это высокое искусство. Он поздравлял ее, когда номер имел успех, и утешал, когда что-то не ладилось. Когда же представление заканчивалось, он шел в кафе и ждал, пока она переоденется; иногда она прибегала всего на минутку и второпях говорила: «Не жди меня сегодня, mon chaton, [48] я занята».
В такие дни он испытывал мучительные приступы ревности, страдал так, как не страдал еще никто и никогда. В отель она возвращалась в три-четыре утра и удивлялась, почему он не спит. Не спит? Как мог он спать с таким тяжким грузом на душе?! В свое время он пообещал, что не станет вмешиваться в ее жизнь, устраивать сцен, но обещания не сдержал. Он устраивал Аликс жуткие сцены, а иногда даже бил ее. Тогда она теряла терпение, кричала, что он ей осточертел, что она уложит вещи и переедет в другую гостиницу, а он ползал перед ней на коленях, готов был пообещать что угодно, божился, что ни в чем не будет ей противоречить, что снесет любой позор, лишь бы она его не бросала. Это было ужасно, унизительно. Браун был глубоко несчастен. Несчастен? Вздор, он никогда еще не был так счастлив! Да, он опустился на самое дно, но здесь-то и нашел свое счастье. Ему осточертела жизнь, которую он вел раньше, эта же казалась увлекательной и романтичной. Это была настоящая жизнь! А дурно пахнущая, некрасивая, с низким хрипловатым голосом женщина обладала таким потрясающим жизнелюбием, такой жизнестойкостью, что от общения с нею и его жизнь становилась более насыщенной, более полноценной. Ему казалось, что он и в самом деле горит чистым, точно рубин, пламенем. Интересно, Патер [49] еще не забыт?
— Не знаю, — откликнулся Эшенден. — Не знаю.
— Но через три месяца, с ужасом думал он, счастью этому наступит конец. О, как быстро летит время! Иногда ему в голову приходили дикие мысли все бросить и связать свою жизнь с акробатами. За это время они прониклись к нему симпатией, говорили, что он без труда научится их ремеслу. Правда, он сознавал, что говорилось это скорее в шутку, чем всерьез, однако подобная мысль не раз щекотала его воображение. Впрочем, дальше мыслей и предположений дело не шло; он никогда не думал всерьез о том, чтобы по истечении трех месяцев не вернуться к своей обычной жизни. Умом — своим холодным, рассудочным умом — он понимал, что было бы абсурдно жертвовать всем ради такой, как Аликс; он ведь был тщеславен, стремился к власти и вдобавок не мог разбить сердце той, что любила его, верила ему. Письма от невесты приходили каждую неделю; она писала, что мечтает поскорей вернуться, что считает дни, а он… он в глубине души надеялся, что по какой-нибудь причине ее приезд отложится. Ах, если бы у него было немного больше времени! Быть может, имей он в своем распоряжении не три месяца, а полгода, ему удалось бы избавиться от этого наваждения. Иногда он начинал Аликс ненавидеть…
И вот наступил последний день. По существу, сказать друг другу им было нечего; оба грустили, однако он знал, что если Аликс и грустит, то лишь потому, что к нему привыкла; не пройдет и дня, как она утешится с другим, будет опять весела, безмятежна и навсегда забудет о его существовании. Он же думал о том, что завтра поедет в Париж встречать свою невесту и ее родителей. Последнюю ночь они провели, рыдая друг у друга в объятиях. Если бы только она попросила его не покидать ее — как знать, возможно, он бы и остался; но она ни о чем не просила — такая мысль даже не приходила ей в голову; его отъезд она воспринимала как нечто давно решенное и рыдала не потому, что любила его, а оттого, что он был несчастен.
Утром она так крепко спала, что ему стало жаль будить ее, и он с чемоданом в руке на цыпочках вышел из комнаты и уехал, даже не попрощавшись.
Когда он встретил в Париже свою невесту и ее родителей, они были потрясены его видом, сказали, что он похож на привидение, а он ответил, что все лето проболел и ничего им не писал, чтобы они не беспокоились. Они проявили к нему очень трогательную заботу, а через месяц была свадьба. Браун поступил правильно, что женился. Ему представилась возможность проявить себя, и он себя проявил. Карьеру он сделал головокружительную. Он получил все, что хотел: положение, власть, почести. Его успеху могли позавидовать многие, очень многие. Многие — но не он сам. Ему же все обрыдло: и знатная красавица, на которой он женился, и люди, с которыми он вынужден был общаться; он все время играл роль, и иногда казалось, что больше так жить, постоянно прячась под маской, нельзя, что он этого долго не выдержит. Но он выдержал. Порой ему так нестерпимо хотелось увидеть Аликс, что лучше было застрелиться, чем терпеть эти муки. Больше он ее не встречал. Никогда. От О’Мелли он слышал, что она вышла замуж и ушла из труппы. Сейчас, должно быть, она толстая старуха, и все это уже не имеет никакого значения. Но жизнь свою он загубил. И жизнь несчастного существа, на котором женился, — тоже. Не мог же он год за годом скрывать от нее, что ничего, кроме жалости, дать ей не может. Однажды, не выдержав, он рассказал ей про Аликс, и с тех пор она устраивала ему сцены ревности.